Прямая речь

Все ищут способы завлечь зрителя. А заявления вроде: «Я снимаю кино для себя» звучат, по меньшей мере, глупо. Если тебе не нужен зритель, то ты-то ему тем более не нужен, и снимать тебе не надо, и нечего на тебя деньги переводить. Сиди дома, крути проектор, наслаждайся в одиночку собственным творчеством.

1990 г.

Не думаю, что сегодняшнее положение кинематографа хуже, чем было. Хороших картин всегда мало. И нельзя же поштучно: «Вот какую картину я сделал в эпоху перестройки». Ну, а до перестройки он, может, сделал картину лучше. А послезавтра сделает гениальную. Кому-то нравится, кому-то нет.

1989 г.

Искусство не может впрямую сразу же воздействовать на жизнь, перевернуть существующие аномалии. Оно как капля, которая точит камень, может и изменить образ мышления в сторону нравственности, которую почему-то часто путают с морализаторством.

Нас никто практически не знает за пределами Бреста. Будем смотреть горькой правде в глаза: коммерческое наше кино никуда не попадает. Я воспитан на поколении делоновском, на европейском кино. Сорвались два проекта: «Игрок» по Достоевскому, где моей партнершей должна была быть Настасья Кински, и «Палата № 6» с Марчелло Мастрояни. Сорвались еще на уровне продюсеров. И все из-за того, что мы, советские актеры, ничего не стоим. И труд наш ничего не стоит, а там имидж, фамилия, даже ноготь звезды, как раз и приносят главные деньги.

1990 г.

В целом, кино, конечно, гибнет. Почему? Ну, во-первых, как любят сейчас говорить: прокат «американизирован». Какое роскошное слово! Ах ты, Бог, ты мой! Как будто в Америке это говно кто-то смотрит. Американизированы они. Это вы себе льстите. Никакой американизации, просто идет поток дешевой пошлятины, которая к настоящему американскому кино абсолютно никакого отношения не имеет.

А, во-вторых, кто у нас снимает фильмы? Сейчас только, пожалуй, Сережа Соловьев. Хорошо, оставим это поколение. Найдем молодых, много ли они делают? Сережа Ливнев сделал «Кикс». Молодой Тодоровский — два фильма, замечательных, Месхиев. Все? И как мучительно каждому это дается! А мастера почти не работают. Денег не дают. Даже им. Зато сегодня в кинематографе царит некий Тютькин, вчерашний осветитель или завмаг. И все говорят: нормально. Не знаю, может, это для кого-то нормально, но для меня кино все-таки вещь более сложная, чем даже то, чем я себе позволяю заниматься. Я не могу себя ставить в один ряд с людьми, которые тонко ощущают, что такое кино, за которыми кинематографическая культура, а не три отсмотренных картины Сабо, для которых кино — это жизнь, без этого они просто умирают. Но сегодня этого мало, надо, оказывается, на склоне лет приобретать еще и другие таланты: хватать, уговаривать, быть самоменеджером. У меня это не получается. Я не умею кланяться денежным мешкам. Я не знаю их, а мне для самоуважения надо знать, кому я предлагаю. Не прошу. А идеальная ситуация, если бы пришли и спросили: «Есть у вас проект?» — «Есть, пожалуйста». Но ведь так не происходит. Ни с кем.

1992 г.

Мне часто звонят с просьбой: «Приезжает звезда такая-то. Не возьмете ли на три дня?» — «Нет, — отвечаю, — не возьму». Причина лишь одна: я звезду знаю, а она меня — нет. Кто я для нее в таком случае буду? Официант? Развлекатель? Просто нормальный человек? Ну, поговорю с ней о перестройке, выпьем, покуражимся, но ведь хочется объяснить: я тоже актер. Хотя, конечно, можно поутру с легкого обоюдного похмелья завести звезду куда-нибудь, показать свое кино и услышать в ответ вежливое: «Здорово!».

Я вовсе не склонен комплексовать, не в нашей советской убогости дело. Драма в другом: мы слишком разные с миром. Не про уровень благополучия речь, не про количество вечерних туалетов. Менталитет у России особый во все времена. И кино, поэтому особое. Сегодня все время спрашивают: «Можно ли проникнуть на европейский рынок со своими фильмами?» С одной картиной можно, с двумя, десятью. (Причем я не уверен, что это будут лучшие картины!) А вообще — навряд ли. Киномир сам может поставить Солженицына. Но постановка — это не просто попытка камеры оживить сюжет. Солженицын — это наши недуги, наша боль, и мы его должны рассказывать на его, то есть на своем, русском языке. У нас и лица другие, и монологи.

Только за чертой нашей границы это оказывается малоинтересным. Не интересно миру и польское кино, и венгерское, и болгарское. Все понятно: Восточная Европа слишком долго находилась в изоляции. Слишком долго оставалась непознанной драгоценная кладовая ее культуры для Западной Европы и всех остальных. Поэтому никакая коммерция, никакой рынок нас «не поженят».

1992 г.

Мне стыдно за наш секс на экране. Если покажут голую ногу на экране чуть выше пятки, — это уже считается сексом. Начинаются дебаты: можно или нельзя? Во всем цивилизованном мире давно уже ушли от этого вопроса. Можно и нужно показывать жизнь во всех ее проявлениях. Нельзя лицемерить. Обидно, что в фильме «Маленькая Вера» Василия Пичула некоторые зрители увидели только интимные сцены и не заметили главного: какой это горький и правдивый фильм.

По существу — что такое голый человек? Это данность, это то, что каждый из нас про себя понимает. И мы примерно догадываемся, как человек выглядит под одеждой. Не уподобляться же героини Ильфа и Петрова, которая заливалась краской, даже если перед ней был одетый мужчина, потому что знала, что под одеждой он все равно голый.

Надо все-таки научиться понимать, что есть эротика, что эротическое начало присутствует во всей мировой культуре: живописи, скульптуре. Ренессанс, во всяком случае, весь построен на культуре обнаженного тела. Мы должны просто подтянуться до определенной эстетики, до определенных периодов того или иного народа. Это пока еще не наша эстетика, и будет ли она когда-нибудь нашей, не знаю… Поэтому возникают смешные крайности вроде «У нас секса нет» или «Нам не нужно эротическое кино».

Я сам, когда делаю кино, а у меня и в первой картине немножко есть «голого» и в этой предполагается, стараюсь преподнести эти сцены обязательно в некоем ироническом контексте. Это освобождает многих в зрительном зале от необходимости стыдливо отводить глаза от каких-то комплексов, тяжесть которых я ощущаю на себе и сам, потому что я тоже дитя этой страны. Эротическое в кино должно быть сделано не грязно, как минимум сильно запряжено в сюжет, чтобы можно было объяснить зрителям: «Это необходимо, по-другому нельзя было». И обязательно должно быть смешно, юмор должен расслаблять людей. Далеко не все умеют сделать так, чтобы люди не стеснялись смотреть на экран.

Искусство может смягчить нравы, но я не верю, что искусство влияет на реальную жизнь.

Сейчас очень много жалоб, претензий к театру и кинематографу: «чернуха» идет. И можно понять людей в зале, ибо искусство — это милосердие и здоровье нации. Но в творчестве нельзя действовать только утешительными средствами. Порою необходимы и жестокие способы воздействия на человека.

Сейчас все ранее запрещенные плоды хлынули сразу. Их и пугаются пожилые люди, жившие и воспитанные по иным понятиям. И тут есть чего пугаться. В кинематографе немало кокетничающих «чернухой». Так и тянет их спросить: «Если, по-твоему, все так плохо, ну прямо конец света, и будто бы жить совсем незачем, чего же долдонить об этом бесконечно, да еще за государственный счет? Да еще малохудожественными средствами? Зачем? Чтобы денег заработать? Тогда лучше снимай фильмы ужасов».

1990 г.

Чтобы избежать намека на таганскую ситуацию, я в «Сукиных детей» никого с Таганки не пригласил, кроме себя и жены. Потому что мне, как автору, можно не платить. Смету берег. А фильм о том, как актеры забаррикадировались в театре в знак протеста. Утопия такая, как, по-моему, нам всем следовало бы в некоторый момент себя вести.