Тревожное небо

Оставили себе буханку хлеба и кусок вареной солонины. Все остальное передали хозяйке. Та, взвесив принимаемые продукты безменом, записала все в новенькую тетрадь.

— Смотри, — шепнул Вальтер, — какая белая бумага!

До сих пор мы имели тетради только для чистописания, да и те из серой бумаги. Все остальные записи делались в Выймовской школе грифелем на невесть откуда раздобытых аспидных досках. А тут снежно-белая бумага, да еще в голубую клеточку!

Пока мать беседовала с заведующим, мы с любопытством рассматривали помещение. Рубленое из бревен здание школы разделялось коридором на две неравные половины. Большую половину мппмал класс, где мы сейчас находились. В дальнем его конце пол был настелен, на полметра выше и под потолком, над передним краем помоста, виднелась туго натянутая толстая проволока.

— Сцена, — догадался Вальтер.

Перед школой мать уже подтягивала чересседельник.

— Ну, я поеду, — сказала она, подавая на прощание руку Томингасу и, усевшись на телегу, обернулась к нам:

— Вы тут не балуйтесь, учитесь как следует…

Проводив глазами отъезжавшую повозку, заведующий позвал нас с собой:

— Пойдем, расставим парты малышам.

В конце коридора, наставленные друг на друга, стояло десятка два парт. Были они чуть поменьше стоявших в большом классе. Мы ставили их в комнате по левую сторону коридора.

— Тут разместятся младшие классы, от первого до четвертого. А ночью будут спать девочки.

— Пока все, идите погуляйте, — отпустил, наконец, нас заведующий.

В этот же день мы познакомились с одним из наших будущих учителей. Столкнулись с ним на крыльце. Громадного роста человек остановился, пропустил нас с Вальтером. Это был один из тех людей, про которых говорят, что творец, создавая его, очень спешил: обтесал топором все что надо, снял лишнее, но из-за недостатка времени отделывать не стал. Крупные, грубые черты лица, большущие руки и ноги незнакомца удивляли и я остановился, разглядывая его.

— Ну что? Нравлюсь? — улыбнулся человек. Покраснев, я молчал.

— Давай знакомиться. Моя фамилия Войт, буду преподавать вам математику и физику.

Я пробормотал свою фамилию.

— В какой класс?

— В шестой.

— Вот и хорошо, скоро будем заниматься.

На другой день новых знакомых появилось много. Выйдя поутру во двор, мы встретили пожилого мужчину и девушку, заметно прихрамывающую на левую ногу.

— Тере, — нестройно поздоровались мы с Вальтером.

— Здравствуйте, — ответил мужчина. — А по-русски вы разговариваете?

Мы дружно закивали.

— Ученики?

Мы снова закивали. Девушка звонко рассмеялась:

— Они немые…

— Зачем ты так, Маша? Нехорошо, — укоряюще сказал мужчина.

— Они, папа, будто язык проглотили…

— Давайте знакомиться: я учитель русского языка, Брюшинин. А это, — тут он положил девушке руку на плечо, — моя дочь, Мария. Будет учиться в шестом классе.

Назвались и мы.

— Островские? — спросила девушка.

— Нет. Из Выймовки.

— Где это такое?

— За Верхне-Шалинском, рядом с Мишкино, — ответил я.

— Вы читать любите? — спросил учитель.

Вальтер, как всегда, молчал, я, тоже помолчав, пробормотал, что люблю.

— А что ты читал? — обращаясь уже ко мне, спросила Маша.

— Шерлока Холмса, «Хочу все знать»… — промямлил я.

— И больше ничего? — удивилась она, — а Пушкина, Лермонтова, Некрасова?

— Нет…

Во дворе стояли телеги, вокруг них копошились люди.

— Приезжают понемногу… скоро будет как в улье, — сказал Брюшинин, кивнув на повозки.

Стараясь ничем не выказывать своего любопытства, мы с Вальтером уголками глаз следили за шнырявшими от повозок к двери школы девочками и мальчиками. У входа, беседуя с заведующим, дымили самосадом их бородатые и усатые родители. Все — незнакомые. Ребята — четверо девочек и два мальчика — весело и непринужденно болтая между собой, набивали матрацы, смеясь и толкая друг друга.

Во дворе появилась давешняя женщина — Зидра и позвала нас на обед.

На столе, сооруженном из гладко выструганных пахнущих еще смолой сосновых досок, дымились большие глиняные чашки. Наполненные до краев пахучим варевом из картошки и кусочков солонины, они возбуждали и так уже разыгравшийся аппетит.

Прижимая буханку к груди, Зидра разрезала хлеб.

— Сколько вас тут? — Не ожидая ответа, пересчитала нас сама.

Украдкой наблюдая друг за другом, мы быстро управились с едой и, с шумом отодвигая скамейки, пошли к выходу.

— Лена, Лида, — окликнула Зидра, — не уходите, помогите мне прибраться.

Две девочки вернулись, к ним присоединились еще две — Юули и Анни.

Появилось еще несколько будущих наших товарищей. Из Листвяжного приехали братья Чехловы, Володя и Андрей, из Имбежа — Волли и Освальд Сорок, Оля Жоголева и Мария Махнугина — из Шало.

Совсем уже в темноте, когда мы при свете лампы-молнии сидели в столовой за ужином, появилось еще двое.

— Как ваши фамилии? — спросила Зидра.

— Петерсон, — ткнув себя пальцем в грудь, ответил рослый, круглолицый, улыбающийся крепыш.

Девочки прыснули. Черноокая Анни даже поперхнулась кашей.

— Ицков, — проговорил другой, худощавый. Домотканые холщовые штаны его были заправлены в портянки, обмотанные крест накрест веревочками кожаных постолов.

— Как же вы пришли? Пешком? — удивленно спросил Волли Сорок.

— Угу, пешком, — хмыкнул Ицков, — ну и что?

— Да нет, я ничего, так просто, — стушевался Волли.

… Позже мы узнали, что и Петерсон, и Ицков пришли действительно пешком за двадцать верст, не имея ни теплой одежды, ни гроша в кармане. Петерсон стал учиться и одновременно батрачил у местного островского кулака, скрывающегося за званием «культурного хозяина» ^{5}.

Ицков, щупленький и больной, сам зарабатывать не мог. С молчаливого согласия интернатовцев и заведующего школой Густава Томингаса питался он со всеми вместе, не внося платы. Проверяя работу школы, инспектор отдела народного образования обнаружил это «вопиющее безобразие». Комсомольцы после долгих и жарких споров отстояли это «отступление от правил», и Ицков продолжал учиться.

Питание в интернате стоило пять рублей в месяц. Было установлено дежурство на кухне. На общем собрании приступили к выборам в ученический комитет.

— Выставляйте кандидатов, кого вы сами хотели бы выбрать, — предложил Крастинсон, учитель младших классов. Ребята зашевелились, но никто не поднял руки.

— Смелее, смелее.

Поднял руку Геннадий Феоктистов, взрослый парень, уже отбывший военную службу и принятый в пятый класс. Сидя за партой вместе с Иваном Киреевым, они на голову возвышались над остальными своими одноклассниками. Иван так же, как и Геннадий, только что демобилизовался из Красной Армии.

— Я предлагаю выбрать в учком Ивана Киреева.

— Хорошо, запишем, — сказал заведующий. — Кого еще? Тишина. Затем поднялся Киреев.

— Я предлагаю Энделя Пусэпа.

Меня как током ударило. Откуда он меня знает? Я его раньше нигде не встречал. Не мог я тогда знать, что о составе первого ученического комитета шла речь еще в учительской, где собрались коммунисты школы, и что там сообща обсуждались возможные кандидаты в орган школьного самоуправления.

Членами учкома стали еще Нина Белова, Лена Гейльман, Лида Мядамюрк, Алекс Нейман и Освальд Сорок.

Я окончательно смутился, когда на первом заседании учкома меня выбрали председателем…

Состоялось и первое комсомольское собрание. Проводил его Крастинсон. Секретарем школьной ячейки стал Иван Киреев. Он тут же взял «бразды правления» в свои руки и предложил, в порядке комсомольского поручения, выбрать меня в пионервожатые, а Машу Брюшинину — редактором стенгазеты. Вальтер, как и в Выймовке, стал «главным художником» редакции.

Началась учеба. Самыми интересными были уроки самого заведующего, преподававшего географию и естествознание. Пока стояла теплая погода, уроки проводились на воздухе.