Тревожное небо

Умер Ленин… Ильич, о котором даже мы, ребятишки, всегда говорили с восторгом, устраивали представления в лицах о том, как он, сильный и смелый, сверг самого царя, установил в стране народную власть. И вот друга и защитника всех обездоленных, всех бедных и преследуемых не стало.

Молча, в этой настороженной тишине раздевался отец. Повесил шубу и папаху на забитый в притолоку гвоздь и грузно присел к столу. Так же молча и тихо, стараясь не звякнуть ножом или чашкой, собирала на стол мама. Впервые тихо было за ужином. Все молчали, словно боясь нарушить словом гнетущую тишину.

На следующий день мы узнали, что в момент похорон Ильича все паровозы, все фабрики и заводы будут гудеть по всей Советской земле. С утра, несмотря на трескучий мороз, мы с Вальтером много раз выбегали на улицу, прислушиваясь к тишине. И вдруг… (может быть, нам это только показалось, — уж очень хотелось услышать) вдали, из-за горы, со стороны хутора Ванника, еле слышно зазвучал на высоких тонах протяжный гудок…

— Ты слышишь?

— Слышу…

Этой же зимой как-то после уроков к нам зашел Август Луйбов, парень года на два постарше нас.

— Запишемся в комсомол?

— А что это такое? — задал встречный вопрос Вальтер.

— Это такое собрание молодежи. Юношам и девушкам выдают удостоверения. А они, те, кто с удостоверениями, вместе собираются, вместе работают, вместе делают газету…

— Как это — газету? Газету печатают на машине, — усомнился я.

— Эту газету пишут от руки, — стал разъяснять Август. — Рисуют красивые заглавия и потом вешают на стену, чтобы люди могли читать. Поэтому и называется стенгазета.

— А о чем там пишут? — полюбопытствовал Вальтер.

— Обо всем пишут. В прошлое воскресенье мы с братом ездили на базар, и я зашел в ихний комитет. У них даже вывеска есть на двери — «Шалинский волостной комитет РКСМ». Комсомола, значит. А в комнате на стене висела газета. Там было три листочка. На первом очень хорошо писалось о Ленине, — тут Август умолк и после небольшой паузы повторил еще раз, — очень хорошо было написано о Ленине. Потом говорилось о камарчагских комсомольцах, как они помогали очистить от снега пути и стрелки на станции…

— Какие там еще стрелки?

— Стрелка, это такое место на рельсах, где поезд может свернуть с одной пары рельс на другую, — со знанием дела разъяснял Август.

Помолчали немного. Потом Август снова заговорил:

— Так может быть запишемся? Все мы — трое. Меньше нельзя. Это собрание называется ячейка и надо, чтобы было три человека.

— А больше? Можно? — спросил Вальтер.

— Конечно, можно. Чем больше, тем лучше. И веселее будет. В один из морозных дней после недолгих дебатов по поводу

актуальной проблемы: во что одеться и обуться, нас упаковали1 в большущие пимы и овчинные шубы взрослых. За нами заехал на широких дровнях Август, и мы отправились в Шало.

Перед дверью в райком потоптались немного, вошли в помещение и, сняв шапки, нестройно хором поздоровались.

— Здравствуйте, — не вставая, ответил нам молодой, чуть постарше нас, вихрастый парень, что-то пишущий в тетрадь. Подняв глаза, спросил:

— Вы откуда?

— Из Выймовки, Самовольного, значит, — ответил Август. — А-а, из Выймовки. А вы что, комсомольцы?

— Нет, но хотели бы записаться.

— Записаться? — улыбнулся сидящий за столом, — это хорошо… — и, подумав немного, учинил нам допрос: кто наши родители, сколько у них лошадей, коров, что они делали в гражданскую войну. Мы отвечали вразброд, рассказывая, что знали.

— А школа у вас есть?

— Есть, — ответил я, — в нашем доме.

— А как зовут учителя?

— Сирель.

— Сами вы учитесь?

— Учимся, — ответил Август.

— Хорошо, — подвел итоги вихрастый, — напишите заявление.

Мы переглянулись. А что писать? Как писать?

— Вот, возьмите, — и вырвав лист из тетради, протянул его Августу.

После долгого раздумья, помусолив карандаш во рту, Август вывел:

«Хотим записаться в комсомол. Хотим помогать Советской власти» и подписались: «А. Луйбов, В. Пигерт, Э. Пусэп» ^{4}.

Прочитав заявление, вихрастый улыбнулся и, запрятав его в ящик стола, спросил:

— А кто будет секретарем ячейки?

Мы молча переглянулись.

— Ну ладно, потом посмотрим. Вы скажите учительнице, чтобы она зашла сюда, когда будет в волости. Она вам поможет, — и, встав из-за стола, парень попрощался с нами всеми за руку.

По пути домой мы долго молчали. Проехав Верхне-Шалинское, я вспомнил:

— А где же удостоверения? Ты сказал, что дадут…

— А я откуда знаю? Подожди, дадут, наверно. Он же сказал, пусть учительница зайдет.

Мои опасения оказались напрасными: две недели спустя нам всем троим вручили комсомольские билеты.

Первое собрание вела учительница Эмми Сирель. Она сообщила, что волком комсомола рекомендует нам выбрать секретарем Августа. Мы возражать не стали. Первым нашим активным действием было решение выпустить стенгазету. После недолгого обсуждения дали ей символическое название «Койт» («Заря»). Сирель стала редактором, Вальтер, умеющий хорошо рисовать, «главным художником», а я печатником, хотя почерк мой никогда не блистал каллиграфичностью.

Первому номеру ее, вывешенному на стене школы, суждено было существовать лишь до следующей вечеринки. Один из великовозрастных юнцов, А. Педаяс (славившийся в деревне драками и хулиганством) был в стенгазете выведен во всей своей «красе». И он, придя на вечеринку, как всегда «в подпитии», прочитал про свои «геройские» дела и тут же сорвал газету. Мы сделали этот первый номер газеты заново и опять повесили на это же место.

Так началась моя комсомольская жизнь. Мы трое были первыми комсомольцами на Выймовских хуторах Верхне-Шалинского сельсовета.

В Шало прилетел самолет

Читать нас с Вальтером научили рано, задолго до поступления в первый класс начальной школы. В шесть лет мы читали и писали как на русском, так и на эстонском языках.

На эстонском языке меня привлекал «Ветхий завет» с увлекательными похождениями ноев и моисеев. На русском же моим первым просветителем был Конан Дойль с Шерлоком Холмсом и его бессменным другом, носящим в те времена фамилию Ватсон, а в изданиях, вышедших позже, превратившийся почему-то в Уотсона.

В избу-читальню выписывали много газет и журналов. Среди них нас больше всего интересовал журнал «Хочу все знать». Мы с братом чуть ли не ежедневно бегали к избачу и спрашивали, не пришел ли следующий номер.

В одном из номеров этого журнала были напечатаны описание и чертежи модели самолета. Мы решили его построить. Рекомендованный бамбук заменили елью, вместо проволоки — гвозди, вытащенные из покрытой дранкой крыши. Тонкую папиросную бумагу с успехом заменила страница «Красноярского рабочего», которую выписывал отец. Единственный материал, которому мы долго не находили замены, была резина для мотора. А без мотора — какой же это самолет? Но и здесь нашли выход: когда модель была готова, все прикручено и приклеено, мы привязали к месту крепления пропеллера бечевку, один брался за ее конец, другой держал над головой модель и… во весь дух бегом против ветра! Модель поднималась в воздух и летела до тех пор, пока не уставал буксирующий его, а чаще всего, пока, споткнувшись, не летел вверх тормашками.

Наконец, нам посчастливилось увидеть «всамделишный» «живой» самолет. Однажды высоко над самым хутором появилась невиданная птица. Самолет! Мы стремглав помчались вверх на гору, надеясь, что оттуда увидим его лучше. Но самолет успел скрыться.

— В Шало полетел, — сказал Вальтер.

— А ты откуда знаешь? — усомнился я.

— Куда ж ему больше?

— Пойдем, посмотрим.

— Ну да, так тебя и пустили, — безнадежно махнул рукой брат.

Завернув за угол, я тихо, крадучись, чтобы не увязались за мной собаки, перешел по бревну ручеек. И еще не отдавая себе отчета, что Вальтер прав, говоря, что ни отец, ни мать за двадцать верст меня самолет смотреть не пустят, зашагал себе по дороге вверх по долине. Сообразив, что пешком идти далеко, растреножил коня Ваську и во весь опор помчался в Шалинское.