Тревожное небо

Версты две несли мы своего учителя до последнего его пристанища, по одному, по двое сменяя уставших.

Это была первая утрата доброго, близкого мне человека.

Со смертью Брюшинина прекратились и занятия по русскому языку. Их заменяли то математикой, то географией или естествознанием.

… Осенью, накануне начала занятий, я заметил вблизи школы ястреба и понесся к заведующему попросить ружье. Как всегда, без стука, вошел я в помещение и остановился как вкопанный: подняв на меня удивленные голубые глаза, стояла там незнакомая девушка.

— Ястреб там… — промямлил я, не смея поднять глаз. Поняв меня с полуслова, Томингас протянул мне двустволку.

«Вот растяпа, даже не поздоровался», — ругал я себя, выходя.

Затаив дыхание, подкрадывался я к птице. Уж очень хотелось мне в этот раз снять ее с дерева. И совсем не потому, что в руках заведующего превратится она в экспонат краеведческого музея.

Загремел выстрел, и птица камнем свалилась вниз. Провожаемый выбежавшей на шум оравой школьников, принес я ее Томингасу.

— Хороша, — залюбовался тот. — Давай-ка и обработаем ее сразу. — И тотчас начал орудовать скальпелем. Я помогал ему придерживать ястреба.

Подняв на миг глаза, я снова увидел копну золотистых волос и вопросительный взгляд незнакомки.

Вечером, сдвинув к стенке и сложив в кучу парты, мы стащили с чердака набитые соломой матрацы, одеяла, подушки и, как всегда, улеглись спать на полу. Тут же на меня посыпались вопросы:

— Откуда она? Как ее звать? В каком классе она будет учиться?

— Ты же был там. О чем вы говорили? Кто она: русская, латышка, эстонка? — донимал меня сосед, Володя Чехлов.

Знал я о новенькой не больше спрашивающих и в сердцах послал их ко всем чертям.

С утра занятия должны были начаться уроком литературы. Мы знали, что после смерти Брюшинина его заменят кем-нибудь другим и ничуть не удивились, когда в класс вошел заведующий школой. Вместе с ним вошла и новенькая, невысокая белокурая девушка.

— С нами будет учиться, — громким шепотом заключил мой сосед.

В глазах Томингаса запрыгали веселые искорки. Оглядывая нас, улыбалась и девушка.

— К нам прибыла новая учительница, — ошеломил нас с первых же слов заведующий. — Звать ее — Елена, фамилия — Сэпман. Будет она преподавать вам русский язык и литературу.

Вот это — да-а! Учительница… А мы-то думали.

Так, в учебе, в комсомольских делах и учкомовских хлопотах прошла зима 1926/27 года. Проходил мой второй и последний год учебы в Островской школе-интернате. Не знал я еще, что это был и последний год моей жизни на родине, в Сибири. Не знал я и того, что почти через полвека встречу свою учительницу Елену Сэпман с орденом Ленина на груди.

Недавно, после долгого-долгого перерыва, мне довелось побывать в тех местах, где я родился и где прошло мое детство.

Проскочив через мост, соединявший левый берег Енисея с бывшим Коиным островом, мы покатили по широкой асфальтированной улице Красноярска на восток. Жадно вглядывался я по сторонам, тщетно надеясь узнать места, вспомнить дорогу, по которой сорок пять лет тому назад привез нас в город отец. Все неузнаваемо изменилось. Лишь при въезде в Маганское пошли знакомые картины: те же деревянные пятистенки, те же ставенки с железными болтами, та же, к сожалению, грязь, через которую перебирались женщины в высоких — теперь уже не кожаных, а резиновых сапогах. Только подолы поддерживать сейчас уже нет нужды: они и так куда короче, чем нужно. Мода… И курточки — нейлоновые. По левую сторону улицы поблескивает широкими окнами новый магазин. Проезжаем Тертеж, Камарчагу. Села и поселки те же. Только выросшие. В Шало, теперь центре Майского района, топольки на центральной площади, посаженные шестьдесят лет тому назад, превратились в мощные старые деревья.

Добрались до Верхне-Шалинского. Водитель «газика», на котором я ехал, симпатичный крепыш Валера расспросил пожилого колхозника и, узнав про повороты и развилки, повел машину к Выймовским хуторам.

Дорога, заросшая посередине травой, петляет по покрытым мелколесьем сопкам и ложбинкам, такая же, как и полвека тому назад… Вокруг нас все больше и больше белоствольных берез. «Березовка», догадываюсь я и, всматриваясь по сторонам, жду появления хуторов. Едем уже с полчаса, а кругом все те же молодые березки.

— Наверно, мы где-то не туда свернули, — высказываю я сомнение.

— Как это не туда? Да тут некуда и сворачивать-то, — недовольно отвергает саму возможность ошибки Валера. Правильно едем!

Начал накрапывать дождь.

Перед нами возникает широкая гравийная дорога, а за ней — река. Базаиха! Это она. Но куда же подевались хутора? И почему такими голыми стали берега реки? Где пихтач и черемуха, малинники и непролазные заросли смородины?

— Лес сплавляют, — замечает Валера знающе, — вот бережок-то и подстригло.

Вот оно что-о! Сотни тысяч бревен, сплавляемых из года в год молем, стерли с берегов все и вся.

Справа под косогором стоит ряд светлых цистерн. Склад горючего. Чуть поодаль, вниз по реке, показывается поселок. Новый просторный магазин. Отделение связи. Тут же, за мостом, столовая.

— Как называется поселок? — кричу я, высовываясь из дверцы, идущей навстречу женщине.

— Никакой это не поселок, — обижается она, — это Верх-Базайхский лесопункт.

Женщина объясняет, что за пригорком живет кто-то с Выймовских хуторов.

— Через горку, как перевалите, и все прямо, — наставляет она нас, — их изба самая что ни на есть крайняя об леву руку.

Поехали, стараясь не проглядеть ту избу «об леву руку». Прижавшись к опушке леса, стоял огороженный изгородью из редких разномастных жердин приземистый бревенчатый дом, покрытый дранкой, с пристроенной по-современному застекленной верандой. Около дома в кустах смородины — десятка два ульев. Пожилой седой мужчина прикрыл крышку одного из ульев и, откинув с лица сетку, повернулся к нам.

— Мартин, здравствуй, — я узнал среднего из братьев Луйбовых, наших соседей по хутору.

Посидели, поговорили. Вспомнили однокашников, друзей-товарищей. Вспомнили брата его, убитого колчаковцами, и младшего, Августа, нашего первого комсомольского вожака, погибшего в Великую Отечественную. Стало грустно. «Иных уж нет, а те — далече…»

— Не нашел я своего хутора, — пожаловался я, — и долинки-то той не нашел.

— Как не нашел? Если вы ехали через Верхне-Шалинское, то дорога идет как раз через тот лог, где хутора наши стояли.

— Стояли? Значит их уже нет?

— Нет… — вздохнул Мартин, — ни вашего, ни нашего. Только кедры остались, — улыбнулся он.

Я вспомнил, что он еще юношей притащил из тайги и посадил возле дома три кедра.

— А… ты можешь мне показать место нашего спросил я.

Вместе с Мартином мы проехали на то место, где некогда стоял наш хутор. Сейчас тут кругом густой березняк.

— Ну что? Не узнаешь? — спрашивает Мартин. — Пойдем покажу.

Спускаемся вниз. На дне лощинки протекает ручеек. Берега его поросли кустарником.

— Вот тут он стоял, ваш дом, — показывает рукой Мартин. Окруженный частоколом молодых березок, перед нами прямоугольник, заросший бурьяном. В середине его неглубокая яма. Тут был подпол. Чуть дальше еще два прямоугольника, там были стайки, а на самом берегу стояла баня. Вот и все.

Именно здесь он стоял, наш хутор. И исчез. Исчез, как будто его и не было. Как будто не корчевали здесь лес в течение четырех десятков лет дед и отец, очистив под пашню шесть-семь гектаров тайги.

Не стало Выймовских хуторов. Вместо них, вокруг той давнишней лесопилки, построенной Александром Соо с помощью артельщиков кустарно-промысловой артели «Идеал», встал лесопункт, где работают и живут впятеро больше людей, чем их было на тех хуторах.

Обратно ехали по новой широкой дороге, проложенной от лесопункта в направлении Красноярска, сократившей наш путь на добрую треть.

И вспомнил я тот одноэтажный деревянный Красноярск с шестьюдесятью тысячами жителей, каким он был тогда, в 1927 году. Вспомнил тротуары из лиственничных плах и красноватый глинозем на улицах, и плашкоуты с канатами на лодках… Вспомнил и засмеялся. Валера изумленно поднял брови и стрельнул в меня глазами. Вот, мол, странный дед, хохочет себе ни с того, ни с сего. Но мне было весело. Весело и радостно от увиденного недавно Дивногорска, от грохота падающей с плотины воды и стройных мачт электропередачи. Меня радовал сегодняшний Красноярск с его многоэтажными зданиями, тянувшимися на километры вдоль асфальтированных улиц, заводами и фабриками, парками и кинотеатрами, выросшими по обоим берегам Енисея.