До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове

В Баку Монтин приехал из Тифлиса и сразу же стал своим среди бакинских революционеров. Рассказы о его храбрости и находчивости передавались из уст в уста. Не так давно его задержал пристав. Улики были налицо — в кармане револьвер и листовки, — и пристав арестовал его, усадил в фаэтон и повез в полицейское управление. Этот новый, далеко не первый арест грозил несколькими годами тюрьмы. Монтин не растерялся. Он вынул из кармана двадцать пять рублей и предложил деньги приставу. «Отпустишь с миром — твой четвертной, не отпустишь — пеняй на себя: освобожусь — угощу тебя бомбой». И пристав струсил. Он взял деньги и остановил фаэтон…

Ветра почти не чувствовалось. Светила полная луна, и по морю были рассыпаны золотистые блики. Позади остались причалы, склады, заставленная судами гавань, лесная биржа, набережная с сонным городовым, охранявшим дворец губернатора. Вскоре за Баиловым мысом скрылись редкие огни уснувшего города, и только мигал, посылая острый луч света, маяк.

Ни в каком другом месте — ни на горе Степана Разина, ни на заброшенном мусульманском кладбище, ни на виноградниках около озера Биюк Шор, где чаще всего устраивались собрания и массовки, — они не чувствовали себя так свободно, как на лодке среди моря. Полная гарантия, что тебя не подслушают, не ударят исподтишка, не спровоцируют. Кругом одно море, а оно не выдаст.

— Хорошо! — промолвил Вацек. — Хорошо хоть на часок скрыться от всевидящего глаза, от всеслышащих ушей.

— Однако попели, почитали, и хватит, — сказал он, помолчав. — Пора и о деле поговорить.

— А песня разве не дело? — спросил Монтин. — Разве не с песней народ на демонстрацию идет?

— И то верно, — согласился Вацек. — Но все-таки давай о манифестации подумаем. Как народ будем готовить?

— Вот именно, товарищи, как? — спросил Фиолетов. — Сам народ ни с того ни с сего на демонстрацию не пойдет, да он и знать о ней не будет, пока мы его не расшевелим.

— Да, не десятки людей надо поднять, а сотни, тысячи, — сказал Вацек.

— Тучу! — Фиолетов вспомнил слова Вацека и улыбнулся.

— Агитаторов у нас маловато — вот в чем беда. — Вацек вздохнул. — А надо побывать в казармах, на вышках, в мастерских — всюду, где скапливается народ.

— Народу всего больше на базаре, — заметил Фиолетов.

— Значит, и про базар не надо забывать, Ванечка.

К берегу причалили на рассвете. Легкий туман висел над морем, пахло водорослями, рыбой и нефтью.

Несмотря на бессонную ночь, Фиолетов чувствовал себя бодро, спать не хотелось, и он, не заходя домой, пошагал в мастерские.

На круглой афишной тумбе около конторы висело свежее объявление. Он подошел поближе: не листовка ли? На серой бумаге большими черными буквами было напечатано:

«Обязательное постановление градоначальствующего на Кавказе.

Сходбища и собрания на улицах, площадях, скверах, садах, караван-сараях, вокзалах… для совещаний и действий, противных общественному порядку и спокойствию, a равно и скопление при этом любопытствующей публики воспрещаются; собравшиеся обязаны по первому требованию полиции немедленно разойтись, неподчинившиеся беспрекословно и немедленно требованию полиции подвергаются аресту».

— Ну, это мы еще посмотрим, кто кого, — пробормотал Фиолетов. Он хотел было сорвать объявление, но раздумал. Пускай прочитает народ, злее будет.

Праздничную первомайскую демонстрацию Бакинский комитет постановил провести 27 апреля с таким расчетом, чтобы к одиннадцати часам дня всем демонстрантам быть на Парапете. До этого срока оставалась еще неделя.

На следующий день Фиолетов ушел из дому без завтрака, чтобы до гудка успеть на базар. Ни в каком другом месте не собиралось так много разноплеменного народа, как на базаре, так нужном всем, независимо ни от места работы, ни от занимаемого положения. Здесь можно было встретить преуспевающих купцов и стоящих на самой низкой ступени рабочей лестницы мазутчиков — собирателей нефти из луж, тучных торговцев и приехавших на заработки истощенных персов, за каждого из которых офицеры русской пограничной стражи брали выкуп в двадцать копеек, прежде чем пропустить их через границу, сухопарых мусульманок с закрытыми чадрою лицами и простоволосых русских женщин — жен и матерей рабочих — и, конечно, самих рабочих — тартальщиков, кочегаров, масленщиков, проворных мальчиков на побегушках из многочисленных нефтяных контор.

В этом людском скопище можно было без особого риска встретиться с нужным человеком и даже, собрав кучку народа, выступить с речью, например, сказать о намеченной демонстрации, сунуть кому-нибудь в карман листовку, а в случае опасности мгновенно смешаться с толпой.

Несмотря на ранний час, на базаре уже было полно народу, и Фиолетову пришлось протискиваться через ворота, ведущие на площадь, тесно застроенную лавками и лавчонками из необтесанного известняка. Пахло жареным мясом, пряностями и чем-то кислым, в глухой и нестройный гул сливались голоса толпы, то тут, то там слышались выкрики торговцев, зазывавших покупателей.

Фиолетов поискал знакомых с промысла Гукасова — казармы, где жили рабочие этого миллионера, были неподалеку, — но не нашел и стал пробираться к харчевне, намереваясь перекусить. Дверь туда была почему-то прикрыта, и возле нее стояла кучка глазеющих, переговаривающихся между собой людей.

— Что-то случилось? — спросил Фиолетов, обращаясь к босоногому верзиле со всклокоченными волосами.

Тот невесело усмехнулся:

— Дохтур нз санитарного отдела прибыл. Порядок наводит.

Через несколько минут Фиолетов увидел «дохтура», который вышел с черного хода. За доктором показался солдат с медным котлом в руках, за солдатом — жирный, причитающий что-то хозяин харчевни. Все трое подошли к помойной яме, куда солдат и выбросил содержимое котла. Запахло тухлым и кислым.

— Мясо! — ахнул босоногий, облизывая сухие губы. Доктор с солдатом и хозяином сразу же возвратились в харчевню, и в ту же минуту босоногий рывком бросился к помойной яме, схватил кусок тухлого мяса и набил им рот.

— Ты что делаешь! — в ужасе крикнул Фиолетов.

— Не видишь, что ли, — ответил верзила, разрывая руками скользкие шматки. — Я три дня ничего не ел.

К яме подбежала тощая собака, понюхала и пустилась прочь.

Тем временем подошли еще несколько голодных и стали есть тухлятину. Через несколько минут от мяса не осталось и следа.

Фиолетов стоял, потрясенный увиденным. И этим мясом хозяин кормил людей! Брал с них последние копейки! Нет, такое безнаказанно оставить нельзя. Он посмотрел по сторонам — не видно ли полицейского? — и вскочил на оставленный хозяином стул.

— Товарищи! — крикнул он в толпу. — Только что вы были свидетелями потрясающего зрелища: голодные рабочие съели тухлое мясо, которое не стала есть собака. То самое мясо, которое собирался продать нам хозяин этого заведения. — Он показал рукой на харчевню. — Сотни кровопийц, подобных ему, впились в тела рабочих и сосут их кровь. Им все дозволено, потому что за их спинами стоят владельцы промыслов, полиция, стоит сам русский царь со сворой своих чиновников. Настал час положить конец их власти!

— Легко сказать! — крикнул кто-то из толпы.

— Да, сделать — куда труднее. Даже очень трудно. И все же возможно. Но при одном условии: если мы все, сообща…

— Кончай, браток, полицейский топает, — перебил Фиолетова тот же голос.

Фиолетов заторопился (он не сказал еще самого главного):

— В следующее воскресенье на Парапете будет первомайская демонстрация. Я зову всех вас прийти туда. Вы слышите меня, люди?

— Слышим, слышим! — раздалось с разных сторон.

Фиолетов бросил в толпу пачку листовок, соскочил со стула, и толпа поглотила его прежде, чем через нее пробрался полицейский.

Утро 27 апреля выдалось росное, предвещавшее погожий день, и Балаханское шоссе давно не было таким оживленным. Люди шли, ехали на попутных подводах, у кого нашлись лишние двадцать копеек, нанимали извозчиков. Некоторые извозчики, узнав, куда и зачем идет народ, подвозили бесплатно. Был тут и старый Байрамов с осликом и арбой, на которую сажал детей. Но чаще всего люди просто шагали пешком много верст под весенним, но горячим солнцем.