Неподдающиеся

Детей в этой семье родилось трое: две девочки и мальчик. Лида была старшенькой. Мать умерла, когда младшему из ребят исполнился год, а Лиде в ту пору стукнуло уже четыре. И тогда все стали жить у отцовых родителей — бабки и деда.

Отец был единственным кормильцем многочисленной семьи: дед харкал кровью и мог помогать ведущей хозяйство бабке только по дому. Лида — с малолетства — ходила за меньшими братом и сестрой. Концы с концами сводили еле-еле. Но тут началась русско-японская война, отца забрали в солдаты, погрузили в теплушку, и воинский поезд направился на Дальний Восток. Вскоре в дом пришла нужда. Кормить детей стало нечем. И пошла нищенкой по дворам маленькая Лида: просить милостыню и петь для прокорма своей родни.

И представьте себе, у этой девочки-певицы появилась своя «аудитория». Ее стали зазывать во дворы. А одна купчиха, подавая милостыню, даже обучила «жалостливости»:

— Ты, девица, раньше чем петь, сначала о себе расскажи! Так, мол, и так, остались мы на свете одни, горемычные, а батя наш — солдатик — веру, царя и Отечество защищает! Подайте копеечку ради Христа! А уж когда тебе бросят, только тогда рот и открывай. Нечего для них задаром петь!

Хождения с сумой продолжались почти год. На журчащий голосок пятилетней девочки особое внимание обратила какая-то чиновница, вдова. И сделала она доброе дело: определила всех троих детей по разным приютам. Так началась у моей подруги самостоятельная жизнь.

В приюте был детский хор. Регенту ее голосок понравился, и состоялись ее первые выступления: дети пели на похоронах, свадьбах, в церкви, на днях рождения.

Я уже говорил, что в 1908 году приехал с дедом Прутом в город на великой русской реке в Страстную неделю и мы вместе с купцом Евстигнеевым, с которым дедушка во время Турецкой кампании служил в одном взводе, пошли в собор послушать хор и особо — сироту… Оба они — иудей и православный — были полными Георгиевскими кавалерами, поэтому религиозных споров между бывшими воинами не возникало.

В тот день внимание мое в соборе приковал стоящий у дверей солдат-инвалид. Опирался он то ли на костыль, то ли на палку. Мне было непонятно: ведь солдат должен был находиться на войне или в казарме. Я не спускал с него глаз. Он стоял ровно, обыкновенно, равнодушно. Вдруг человек весь преобразился: вытянул шею, подался вперед, до предела напрягая слух. Тогда уже стал прислушиваться и я. На угасающем фоне взрослого хора возник голос. Его звучание все нарастало, ни на мгновение не теряя своей первородной чистоты. Мне показалось, что никто в этой массе народа — и я в том числе — не дышал. А голос звучал все сильнее, и было в нем нечто мистическое, нечто такое непонятное, что я… испугался, соприкоснувшись с таким волшебством и задрожал, услышав шепот монашки, стоящей рядом: «Ангел! Ангел небесный!»

Я, словно зачарованный, робея, смотрел в потолок, надеясь увидеть, как — через крышу — ангел улетит в свои небесные покои…

Пришел в себя, лишь когда Евстигнеев, подмигнув моему деду, сказал:

— Ну, юноша, не желаешь ли познакомиться с артисткой? Пойдем, покажу ее тебе!

Служба кончилась. Люди стали расходиться. Проковылял к выходу и безногий солдат, на которого я вначале смотрел: меня больше интересовал этот человек, потерявший на войне ногу и опиравшийся на костыль, его Георгиевский крест, висевший на выгоревшей гимнастерке, нежели окружающие и пение хора. От солдата я отвлекся, только заслышав тоненький голосок «ангела»…

Мы направились в глубину опустевшего храма, где — за алтарем — собирался хор. У стены стояла девочка моих лет. Темноволосая, аккуратно причесанная, в скромном ситцевом платьице.

— Подай руку сиротинушке! — сказал мне Евстигнеев, не отличавшийся особой деликатностью. — Да еще приложи полтинник: ей на конфеты, а то их в приюте этим продуктом не балуют!

Дед незаметно сунул мне в карман серебряную монету, и я сказал девочке:

— Здравствуйте.

Она ответила:

— С добрым днем, сударь!

Дед толкнул меня в спину. Я подал девочке полтинник, но сказать больше ничего не мог. Она сама выручила меня:

— Спасибочки, господин хороший! Это нам на ириски!

— Ну, буде! — заключил Евстигнеев. И мы ушли.

Так закончилась моя первая встреча с этой девочкой, ставшей впоследствии мне очень близким другом.

С уже знаменитой певицей — Лидией Андреевной Руслановой — я встретился через пятнадцать лет.

Шел 1923 год. Отгремели залпы боев с интервентами и белогвардейцами, я отслужил свое в рядах Первой Конной, затем участвовал в формировании пограничных частей, в разгроме басмаческих банд и — после демобилизации, — будучи журналистом, оказался в родном Ростове-на-Дону.

На летней эстраде бывшего Коммерческого клуба впервые выступала со своими песнями Лидия Русланова. Профессиональная певица с большим опытом, ученица чудесного певца и педагога Михаила Ефимовича Медведева — профессора Саратовской консерватории, бесплатно обучавшего четырнадцатилетнюю сироту. За спиной юной Руслановой были уже бесчисленные выступления перед рабочими — гвардейцами революции, а затем перед бойцам и регулярной Красной Армии в течение всего периода Гражданской войны. Она пела им русские народные песни, те, что пела всю свою жизнь.

Первый ростовский концерт прошел очень успешно, и началось ее полувековое триумфальное шествие по эстрадным площадкам и театральным сценам нашей страны.

Представьте себе, что мы — тогда — узнали друг друга. И после концерта, предавшись воспоминаниям, попытались точно восстановить события далекого, как нам казалось, прошлого. И, уже прощаясь, я упомянул о солдате-инвалиде, стоявшем в соборе и с особым вниманием слушавшем хор. Улыбка мгновенно слетела с лица молодой женщины. Русланова с грустью сказала:

— Этот солдат был… мой отец! Он всегда приходил меня слушать! Я знала это и пела только для него одного. Но «объявиться» отец не мог. Сделай он это, ему бы сразу вернули из приюта всех троих детей… А прокормить нас он не имел возможности…

— Жив ли твой отец? — спросил я. — Где брат и сестра?

— Не знаю. Вот встану на ноги, начну всех искать. Может, найду.

С 1925 года Русланова жила в Москве. И она — с первых шагов — завоевала любовь столичных зрителей. Ее участие в концертной программе обеспечивало аншлаговый сбор. Высокая московская эстрадно-артистическая элита, столь взыскательная и требовательная в отборе, сразу же приняла в свой круг это жизнерадостное молодое существо, обладавшее таким чарующим и одновременно таким могучим меццо-сопрано, до конца отданным одной теме: русской народной песне, услышанной на дальней окраине и пришедшей к нам из глубины веков.

Лидию Русланову и ее мужа Михаила Гаркави — одного из лучших конферансье того времени — всегда окружало непосредственное веселье, юмор и шутка, острое слово, тонкий анекдот, и — обязательно — музыкальным фоном — русская песня. Меня в Руслановой неизменно поражала сила ее духа. Она проявлялась у моей подруги буквально во всем. Казалось, не было жизненного компонента, в котором бы не чувствовалось это особенное, такое могучее, такое «руслановское». Лидия Андреевна была непоколебима в отборе репертуара, в оценке лично своего исполнения, в прямоте суждения о творчестве музыкантов и товарищей по совместной работе в концертных бригадах.

Я преклонялся перед ее принципиальностью в выборе друзей. Ни в чем не терпя пошлости и фальши, она никому не прощала их. Но принципиальность ее заключалась еще и в том, что особо строга Русланова была главным образом к себе.

В ее доме бывали только близкие, только те, кто был ей дорог. Проницательность ее состояла в умении дать подлинную оценку дружбе, учитывая не внешнюю импозантность, не форму носа, а температуру сердца.

Сила ее духа ощущалась в любом, даже бытовом, проявлении, во всем, за что бы она ни бралась. Зачастую не имея о чем-то ни малейшего представления, никогда этому не учась, она преодолевала все препятствия лишь силой своих воли и духа и неизменно достигала цели. Лидия Андреевна, например, добилась больших успехов в искусстве составления букетов (в Японии это — целая сложная наука!) и не меньших успехов в искусстве приготовления пищи (лучшие — по мнению гурманов — пироги с капустой, когда-либо изготовлявшиеся в частных домах столицы).