Владимир Святой (3-е издание)

Перед нами, несомненно, народное предание, даже сказка, близкая по своему происхождению к предшествующему сказанию летописи о юноше-кожемяке ^{443}. Ее сюжет в той или иной степени знаком фольклору многих народов: защитники осажденного города, испытывающие острый голод, отдают последнее, что у них есть, неприятелю и тем самым обманывают его и заставляют снять осаду [124].

Вероятно, во время многочисленных войн древности подобная военная хитрость в самом деле могла принести успех.

Но белгородский старец не просто хитрит. Как мне кажется, в его действиях очевидно присутствие определенного ритуала, магического обряда, связанного с культом земли, широко распространенным среди восточных славян. Летописный рассказ обнаруживает черты сходства с многочисленными описаниями своеобразного обряда испрашивания урожая, сохранявшегося в России по крайней мере до конца прошлого века.

Обыкновенно перед началом сева, желая умилостивить землю, русские крестьяне приводили к пашне какого-нибудь древнего старика, пользовавшегося всеобщим уважением (позднее его стал заменять священник), который бросал в землю горсть «сборного» (то есть собранного с каждого двора) зерна, кропил пашню водой, приговаривая при этом молитву или особый заговор, обращенный к самой земле ^{444}. Этот обряд идет из глубины веков и несет в себе заметные черты изначального языческого поклонения «матери сырой земле» — прародительнице всего живого, оплодотворяемой небесной влагой и рождающей из своих недр питающие человека злаки. Нечто подобное мы видим и в действиях белгородского старца. Он также просит собрать «аще по горсти» овса, пшеницы или отрубей со всех дворов (очевидно, отруби — оставшаяся после обмолота шелуха — должны заменить недостающее зерно), «створить цежь» и, вырыв колодец, опустить в землю «кадь» со съедобной жижей. Именно земле (а уж потом печенегам) отдается то последнее, что нашлось в городе. Это и своего рода жертвоприношение, «сдабривание» земли, и общественное мероприятие, имеющее целью объединить горожан в едином ритуальном действе, противопоставить родных «чад» кормилицы-земли непрошенным чужакам. И «мать сыра земля» помогает белгородцам обмануть печенегов. Те в самом деле верят в безграничные возможности «белгородского киселя» и оставляют город. Сказка оборачивается былью.

Но какой выдержкой и какой стойкостью надо было обладать, чтобы до конца отыграть выбранную роль. Представим себе хоть на миг то, что происходило (или могло происходить) в городе: осажденные, обессилевшие от голода люди собственными руками отмеривают драгоценную влагу — последнее, что удалось отыскать во всем городе! — и без видимого волнения, а может быть, даже с нарочитой небрежностью потчуют ею сытых печенегов — своих собственных губителей. Белгородцам пришлось и самим попробовать сваренный ими кисель (иначе печенеги могли бы заподозрить их в попытке отравления) — но ведь это еще труднее: принять пищу, не показывая голода, как бы нехотя, едва ли не через силу.

Разумеется, предание, да еще записанное по прошествии времени, раскрывает нам лишь внешнюю сторону происходивших событий. В данном случае бесспорен уход печенегов от Белгорода. Но что побудило их к этому — в самом ли деле хитрость горожан, погодные условия или, как это нередко бывает, собственные ссоры — мы уже никогда не узнаем. Во всяком случае, Владимир так и не пришел на помощь осажденным. По свидетельству поздних летописей, только после ухода кочевников от Белгорода он возвращается в Киев и, уведав, «еже печенеги много зла учинили», посылает за ними погоню. Посланные, однако, «не могши их догнать, возвратились».

Печенежские войны продолжались в течение еще долгого времени после завершения белгородской осады. Позднейшая Никоновская летопись сообщает о нашествиях кочевников под 998, 999, 1000, 1001 и 1004 годами. Вероятно, Владимир пытался не только воевать с печенегами, но и привлекать некоторую их часть на свою сторону. Напомню, что, по свидетельству Никоновской летописи, еще во время корсунского похода в 988 (989) году крестился некий печенежский князь Метигай. Под 991 годом тот же источник сообщает о приходе в Киев другого печенежского князя Кучюга, который «принял греческую веру, и крестился во имя Отца и Сына и Святого Духа, и служил Владимиру чистым сердцем, и много на поганых одоление показал; и любил его Владимир и почитал зело, также и митрополит и все князья и бояре почитали и любили его» ^{445}.

Пожалуй, эти известия летописца XVI века могли быть навеяны позднейшими случаями переходов татарских и других князей на русскую службу. Древнейшие русские и западноевропейские источники не упоминают о крещеных печенегах в Киеве и других русских городах во времена Владимира. Но о проповеди христианства среди этих «закоренелых язычников» — правда, не в 90-е годы X века, а несколько позже — мы знаем совершенно определенно.

В январе 1007 или 1008 года (точная датировка затруднена) в Киеве появился немецкий миссионер Бруно, имя которого уже не раз появлялось на страницах нашей книги. Бруно направлялся к печенегам для проповеди им Слова Божия и на некоторое время задержался в Киеве при дворе князя Владимира Святославича. Впоследствии, уже вернувшись из Печенежской земли и находясь в Польше, Бруно напишет письмо германскому королю Генриху II, в котором подробно расскажет о своих злоключениях среди печенегов и впечатлениях от посещения Киева. Это письмо — одно из самых ранних иностранных известий о князе Владимире и о Руси его времени.

Сам Бруно Кверфуртский был личностью далеко не заурядной. Родившийся в Германии, в семье кверфуртского графа, и получивший прекрасное образование, он прославился как ревностный подвижник христианства, фанатично преданный идее полного искоренения язычества. Примером для Бруно стала жизнь пражского епископа Адальберта (не путать с Адальбертом Магдебургским, миссийным епископом Руси в 60-е годы X века), принявшего мученическую смерть в Пруссии в 997 году. Бруно учился в Магдебурге, в той же школе при монастыре Святого Иоанна, что и Адальберт; его миссионерская деятельность протекала в тех же областях восточноевропейского мира, в которых проповедовал его предшественник, — Венгрии, Пруссии, Польше. Перу Бруно Кверфуртского принадлежит Житие святого Адальберта Пражского.

Бруно был близок со многими влиятельнейшими людьми своего времени. Он принял монашество в Италии, где одно время общался со знаменитым пустынножителем блаженным Ромуальдом. В сан миссийного архиепископа его посвятил папа Сильвестр II. Еще до поездки в Италию Бруно был капелланом императора Отгона III; позже, после смерти Отгона в 1002 году, его приблизил к себе новый германский король Генрих II. Дружеские отношения связывали Бруно с польским князем Болеславом Храбрым, который стал для Бруно образцом христианского монарха. При этом Бруно оказался в двусмысленной ситуации: его сближение с Болеславом произошло в то время, когда последний вел жестокую войну с его прежним покровителем Генрихом II. Всеми силами Бруно старался примирить обоих государей.

Около 1005 года Бруно отправился в Венгрию, которая была крещена незадолго до этого. Здесь, очевидно, он встретился с печенегами, о которых в Европе ходила слава как о «наихудшем и жесточайшем народе из всех язычников, какие есть на свете». Бруно загорелся желанием привести их к Христу и с этой целью выехал на Русь. О дальнейшем рассказывает он сам в письме к королю Генриху;

«…Уже дни и месяцы полностью завершили год, когда мы после долгого и бесполезного пребывания покинули венгров и направили путь к наиболее жестоким из всех язычников, к печенегам.

Господин русов, великий властью и богатствами (князь Владимир. — А. К.), на один месяц задержал меня и, задерживая меня против воли, словно я сам себя хотел по доброй воле погубить, очень беспокоился в отношении меня, как бы я не отправился к столь неразумному народу, где без всякой пользы для душ я нашел бы только смерть, да и то постыднейшую. Когда же он не смог убедить меня и некое видение обо мне, недостойном, испугало его, он сам сопровождал меня с войском вплоть до крайнего предела своего царства, которое из-за кочующего врага он укрепил со всех сторон крепчайшей и длиннейшей оградой…» ^{446}