Меняю курс

Правительство встревожилось и решило принять меры для защиты остальных. Назавтра у дверей моей квартиры я увидел полицейского, присланного генеральным директором Управления безопасности охранять меня. [327]

С того дня этот «ангел-хранитель» постоянно следовал за мной. Его миссия заключалась лишь в том, чтобы не отставать от своего опекаемого. Он действовал мне на нервы, я становился еще более раздражительным, чем обычно.

Напряжение в Мадриде достигло предела. Редкий день мы не получали сообщений, что восстание назначено на такой-то день. Левые партии и организации срочно мобилизовывали своих членов, устанавливали ночные дежурства.

С огромными усилиями, несмотря на сопротивление военного министра, нам все же удалось поставить на наиболее важные посты в авиации верных республике летчиков. К сожалению, офицеров-республиканцев, на которых можно было бы полностью положиться, не хватало. Среди офицеров было много колеблющихся. Я опасался, что большинство из них примкнет к восставшим.

Хотя с приходом Нуньеса де Прадо нам удалось в основном нейтрализовать деятельность реакционеров в авиации, мы испытывали беспокойство. Возможность попытки переворота на любом из аэродромов оставалась. Каждый раз, когда поступали сведения о дне начала восстания, а такие сообщения приходили ежедневно, мы организовывали на аэродромах по ночам службу специального наблюдения из верных офицеров и командиров. Все это страшно утомляло и выматывало нас.

Как кошмар вспоминаю дни своего дежурства в Хетафе: не ложились спать всю ночь, пистолеты держали наготове. Надо было наблюдать не только за аэродромом, но и за близлежащей артиллерийской казармой. По имевшимся у нас сведениям, офицеры-артиллеристы находились в сговоре с реакционно настроенными летчиками.

В дни дежурства в министерстве Касарес обычно приглашал меня к себе домой на обед, после чего я сопровождал его в конгресс. С каждым днем дебаты в конгрессе становились все более ожесточенными. Касарес занимал место на синей скамье правительства, я ожидал его на дипломатической трибуне, откуда наблюдал за горячими спорами депутатов.

Однажды дон Сантьяго предупредил меня, что предстоит особенно бурное заседание. Действительно, в тот вечер я стал свидетелем, пожалуй, самых интересных дебатов в кортесах того созыва.

Я не помню всех подробностей этого заседания, но до сих пор в памяти сохранилось впечатление от выступлений некоторых ораторов. [328]

Первым говорил Хиль Роблес - один из главарей реакции, которого безоговорочно поддерживала церковь. Он защищал предложение, выдвинутое правыми. Я всегда испытывал к нему антипатию. Но в тот памятный день после его циничных и наглых обвинений в адрес Народного фронта я почувствовал ненависть и презрение к этому политикану, так бесстыдно искажавшему факты.

Затем выступил Кальво Сотело. Он яростно нападал на Народный фронт, приписывая ему преступления, совершенные реакцией. Меня особенно поразила та часть его выступления, где он хвалил НКТ - анархические профсоюзы.

В своей речи дон Сантьяго Касарес дал отпор Кальво Сотело, обвинив его в антиреспубликанской деятельности. И наконец, от коммунистов выступила Долорес Ибаррури.

Я впервые присутствовал на ее выступлении, и мне было интересно, что она скажет.

Внешность этой коммунистки произвела на меня сильное впечатление. Она была по-настоящему привлекательна. Ее простая, но сделанная со вкусом прическа подчеркивала тонкие и правильные черты лица. Долорес Ибаррури была женственна и в то же время производила впечатление энергичного человека.

Коммунисты вновь удивили меня. Долорес Ибаррури оказалась совершенно не такой, какой я представлял ее себе по описаниям в газетах.

У нее был исключительно приятный голос, и говорила она свободно и легко. Ее выступление, четкое и ясное, простой и понятный язык произвели в конгрессе большое впечатление.

В своей речи Долорес Ибаррури упрекала правительство в пассивности перед лицом открытого наступления реакции. Приведя множество доказательств и неоспоримых фактов, свидетельствовавших о неминуемости восстания, она прямо обвиняла его в попустительстве заговорщикам.

Я почувствовал прилив сил и энергии. Слова Долорес Ибаррури совпали с моими мыслями о положении в стране.

Выступление Долорес Ибаррури было самым сильным. После окончания заседания в баре конгресса к нам присоединился Прието. Он очень хвалил Ибаррури, но все же не удержался, чтобы не высказать свою антипатию к коммунистам. Очень жаль, сказал Прието, что такая талантливая и выдающаяся женщина находится в рядах коммунистической партии. [329]

Через несколько дней мне позвонил Гонсалес Хил и сообщил, что фалангисты убили лейтенанта Кастильо, чья фамилия стояла второй в том списке, о котором я говорил. Лейтенант Кастильо, беззаветно преданный республике офицер, командовал особой группой «Гвардиа де асальто». Казарма, где она располагалась, находилась недалеко от моего дома, поэтому я часто видел его.

Сообщение об убийстве лейтенанта Кастильо вызвало во мне гнев и стыд. Я почувствовал неодолимое желание действовать. Позволять этим сволочам безнаказанно убивать казалось мне трусостью. Я жаждал немедленно принять меры, пусть даже самые жестокие, чтобы раз и навсегда покончить с подрывной деятельностью правых.

Я знал, что некоторые офицеры-летчики поддерживают тесный контакт с механиками и сержантами. Среди них были два моих хороших друга: лейтенант Эрнандес Франк и капитан Гонсалес Хил. Но они никогда не говорили мне о своих политических взглядах. Я всегда считал их хорошими республиканцами, и только. Их сдержанность, как мне стало известно позже, объяснялась тем, что оба они были коммунистами, а коммунистическая партия подвергалась преследованиям и при первом и при втором республиканских правительствах, находясь фактически в подполье. Зная о моей большой дружбе с Прието, Марселино Доминго и другими республиканскими деятелями, входившими в состав этих правительств, они, естественно, предполагали, что я их единомышленник.

Решив действовать, я подумал, что Гонсалес Хил - тот человек, который поможет мне. Я отправился к нему домой, застав там сержанта и двух механиков с аэродрома «Куатро виентос». Увидев меня, они стали прощаться, но я попросил их остаться. Мне хотелось узнать мнение этих людей о злодейских убийствах и возможности восстания.

Вначале чувствовалась некоторая стесненность, но когда я откровенно рассказал о своей реакции на убийство Кастильо и желании немедленно действовать, даже в обход министра, и к тому же они увидели, что Гонсалес Хил доверяет мне, лед растаял. Состоялся интересный и искренний разговор. Гонсалес Хил вполне откровенно дал мне понять, что у него имеются связи с коммунистами и социалистической молодежью. Но он ни слова не сказал о своей принадлежности к коммунистической партии. [330]

Собравшиеся откровенно рассказали о созданной в военно-воздушных силах организации для наблюдения за фашистами, которая готова в любой момент сорвать попытку мятежа. В эту организацию, действовавшую в авиации с 1934 года, входили капитан Гонсалес Хил, лейтенанты Эрнандес Франк и Луис Бургете и еще три или четыре офицера, а также механики, сержанты и солдаты. Почти все они были членами коммунистической партии и Союза объединенной социалистической молодежи. Поскольку Гонсалес Хил и его друзья преследовали те же цели, что и мы, находившиеся на руководящих постах, нам было нетрудно договориться о совместных действиях.

Не теряя времени, Гонсалес Хил и я отправились в «Куатро виентос» к полковнику Рианьо, командиру базы, преданному республиканцу. Уже в течение четырех дней встревоженный Рианьо не покидал базы, опасаясь мятежа реакционно настроенных офицеров, которых довольно много еще оставалось на этом аэродроме.

Вместе с Рианьо, Гонсалесом Хилом и его механиками мы создали в ротах небольшие группы из надежных офицеров и сержантов, которые в случае необходимости могли бы помочь Рианьо подавить любую попытку восстания на базе.