Два брата - две судьбы

…И вот настал день выписки из госпиталя.

Я долго стоял в коридоре у окна, которое выходило в парк, занесенный снегом. Накануне чуть подтаяло, а за ночь подморозило, и сейчас, в конце ноября, деревья, одетые в хрустальную ледяную корку, сверкали ажурными переливами в лучах холодного солнца. Я смотрел, как по расчищенным дорожкам бегали медсестры, прогуливались выздоравливающие в военных шинелях, и думал, что большинство из них рады вернуться домой без рук, без ног, лишь бы не попасть снова в гитлеровскую мясорубку.

Я получил документы. Надел новую капитанскую форму, сунул в кобуру «Вальтер» и последний раз позавтракал в офицерской столовой. Допив горячее молоко со сдобной булкой, я оделся, взял чемоданчик и спустился по лестнице. Тяжелая дверь госпиталя захлопнулась.

Цена человека

Гостиница помещалась в трехэтажном старинном особняке с винтовой деревянной скрипучей лестницей, с небольшим рестораном и холлом внизу и уютными, старомодно меблированными номерами.

Я снял комнату во втором этаже за три марки в день и сейчас, вытянув ноги, сидел в кресле возле старинной кафельной печки, в которой, потрескивая, горели дрова.

В допотопном ореховом шкафу, хранящем затхлый запах нафталина и чужой одежды, висела моя шинель, на круглом столе, покрытом плюшевой скатертью, лежала кобура с «Вальтером». В углу стоял смешной умывальник с мраморной доской, зеркалом и резервуаром для воды. Старинная деревянная кровать была застелена выцветшим шелковым покрывалом. На тумбочке возле кровати стояла лампа под голубым абажуром. Все это было похоже на театральные декорации для спектакля конца прошлого столетия.

Я принялся внимательно рассматривать свои документы, только что полученные в госпитале. Правда, они не на мое имя и в некотором роде фальшивы, но все-таки это настоящие документы, выданные мне самими немцами, и теперь никто не может сомневаться в их подлинности: «Генрих Мюллер, капитан танковой дивизии СС „Мертвая голова“, 1919 года рождения, из Дюссельдорфа». Это я!

У меня на руках:

• офицерская книжка;

• служебное предписание, по которому я должен к 10 января 1945 года прибыть в город Лисса на переформирование высшего офицерского состава танковых войск СС;

• выписка из госпиталя;

• направление в Дюссельдорф в двухмесячный отпуск;

• деньги, которые я получил согласно капитанскому званию, жалованье за два месяца — 1800 марок;

• продуктовые карточки на два месяца;

и, наконец, специальный документ для высшего комсостава войск СС, дающий возможность входить в любые организации, где на дверях написано: «Вход для немецких военнослужащих воспрещен», разрешающий также ходить в гражданской одежде. В случае проверки документов достаточно показать «пропуск», и полиция или жандармерия других документов уже не требует. При определенных же служебных командировках в удостоверении по ходу следования в военных комендатурах ставились специальные штампы, и в штабе части после возвращения офицера по этим штампам был виден маршрут откомандированного.

Итак, ознакомившись с документами, я подумал, что часть продовольственных карточек могу передать хозяйке гостиницы и она обеспечит меня трехразовым питанием, а за услуги при выезде я ей заплачу отдельно.

Я встаю с кресла, прячу в карман кителя документы и подхожу к окну. По двору носится громадная свинья. Мальчишка лет двенадцати в рваной стеганке и дырявых, больших не по росту сапогах бегает за свиньей с хворостиной, старается загнать ее в хлев. А в дверях кухни стоит немка-служанка и распекает его, грозя кулаком:

— Бездельник! Лентяй! Зачем свинью выпустил? Вот теперь не загонишь!..

Мальчуган бормочет:

— А что я могу сделать, если она загородку сломала!

«Мальчишка-то наш, угнанный, — думаю я. — Сколько их теперь здесь в неметчине, в рабстве? Тысячи!» И мне вспомнились эшелоны с запломбированными вагонами, ребячьи лица за решетками. Вспомнились землянки, куда прятались уцелевшие от бомбежек дети и старухи, вереницы ребят, которых уводили в леса, спасая от оккупантов, бородачи латыши.

Я ходил по комнате из угла в угол, обдумывая свое новое положение. Я снова один. Что делать? Где фронт и как до него добраться? Ехать в Лиссу? Крайне опасно! Танкистом я никогда не был, ни о технике, ни о порядках, ни об уставах толком ничего не знаю… Но если я не отправлюсь туда, в г. Лиссу, то после 10 января могу попасть под проверку документов — и тогда обвинение в дезертирстве, следствие, гестапо, казнь. Дюссельдорф? Я знал этот город только по карте и еще совсем недавно из газетной сводки узнал, что он основательно разбомблен американской авиацией. Какой же смысл ехать на развалины и искать то, что для меня вообще никогда не существовало? Может быть, уничтожить документы, достать гражданскую одежду и распрощаться с капитанской формой? Нет! Уничтожать документы пока нельзя. Все же форма капитана — это удобная маскировка, документы — право на жизнь, хотя бы на те два месяца, которые у меня в запасе.

С этими мыслями я надел шинель, фуражку с эмблемой «Мертвой головы» и, спустившись по скрипучей лестнице в холл, вышел на улицу Польцина.

Городок можно пересечь пешком за час. Сейчас центральное место в нем — кладбище. Оно притягивает к себе пожилых людей, в особенности женщин, ищущих утешения и защиты в молитвах о погибших.

На улицах открыты маленькие продуктовые лавчонки, в которых товары продаются только по карточкам. Работают сапожные и портняжные мастерские. Открыты аптеки. Красуются вывески зубных врачей с нарисованными искусственными челюстями, оскаленными ртами с новенькими зубами в розовых деснах. Корсетницы приглашают позаботиться об изящной фигуре: в витринах выставлены всякие сооружения из розовой резины, атласа и кружев. Шляпницы соблазняют прохожих довольно старомодными, запыленными моделями; но вряд ли кому-нибудь хочется в эти времена франтить. Не до жиру, быть бы живу!

Работают несколько кафе. В одно из них я забрел позавтракать на талоны моей продовольственной карточки. Польцинское пиво, сосиски и почему-то шпинат без соли — как везде, так и здесь.

Днем зашел в казино, поиграл на бильярде, в скат с офицерами, выиграл 300 марок. Сумерки уже сгустились над городом, когда я забрел в кинотеатр. В зале было полно немецких солдат и офицеров. Досидеть до конца я не смог — один за другим шли трескучие фильмы, показывающие победоносный марш гитлеровской орды по городам Европы. Фильмы 1938–1940 годов. Многие немцы посреди сеанса так же, как и я, покинули зал. Да, не те уже времена.

Вернувшись в гостиницу, я зашел в ресторан и, сев за столик, обратил внимание на пожилого негра, который стоял, облокотившись о стойку буфета. Он был в черном фраке, под белоснежным воротником манишки — галстук бабочкой. Я подозвал его.

— Что прикажете, господин офицер? — спросил он на ломаном немецком языке.

— Бутылочку пива и канапе с паштетом.

— Пожалуйста.

Через минуту он уже нес на подносе заказанное.

— Вы здесь работаете? — спросил я.

— Я шеф-повар, господин капитан, но у нас заболели и метрдотель, и официант, и пришлось их на сегодня заменить.

— Присядьте и выпейте со мной пива, — предложил я.

— Нет, нет, что вы! Это не полагается.

— Тогда попрошу вас подняться ко мне в двенадцатый номер на втором этаже.

— С удовольствием, но зачем, позвольте спросить? — Он встревоженно покосился на меня желтоватыми белками глаз.

— Не беспокойтесь. Это вам ничем не грозит.

— Но я сейчас не могу. Я занят.

— Не важно, зайдите попозже.

Негр вежливо поклонился и отошел к стойке.

Я ужинал в пансионате у хозяйки. Из столовой была открыта дверь в кухню, и я заметил того русского мальчика, который загонял борова в хлев. Мальчишка стоял у притолоки черного входа с грязной миской в руках. Кухарка куда-то вышла, и я, подойдя к нему, спросил по-русски:

— Как тебя зовут?

Он изумленно вскинул глаза, губы его задрожали.