Два брата - две судьбы

— Так я буду одной рукой держать, а вы другой орудуйте.

Но оказалось, что заботливые немки заранее раскупорили по одной бутылке. Мне, по правде сказать, очень кстати была сейчас рюмка спиртного. Исстрадавшись на операционном столе, я потерял много сил и сейчас лежал как колода. У полковника, как истинного немца, был с собой дорожный несессер со стаканчиками. Затем он нажал кнопку звонка и вызвал старшего санитара.

— Что изволите, господин полковник? — спросил санитар.

— Вот что, голубчик, сообрази-ка нам с капитаном бутерброды с ветчиной и паштетом и горячий кофе.

— Слушаюсь, господин полковник. — И санитар вышел, осторожно прикрыв за собой зеркальную дверь.

Только после войны, приехав как-то в командировку в Калининград, я узнал от одного офицера морского флота, что Герой Советского Союза Николай Александрович Лунин (который в июле 1942 года на героической подводной лодке К-21 торпедировал фашистский линкор «Тирпиц») тогда, осенью 1944 года, торпедировал фашистский крейсер и крупный транспорт. Вернувшись в свой квадрат патрулирования, заметил в перископе шестипалубный «Герман Геринг». Но у Лунина уже не было ни одной торпеды. Тогда он связался с соседней подводной лодкой и пояснил обстановку. Ему ответили: «Из Либавы на Кенигсберг вышли шесть транспортов, все распределены, все на прицеле. „Герман Геринг“ на твоей совести. Нет торпед — иди на базу заправляйся». Вот почему «Герман Геринг» смог благополучно проскочить мимо нашего морского заслона…

Итак, простояв несколько дней в Кенигсберге, эшелон с ранеными наконец тронулся в путь и вскоре прибыл в конечный пункт назначения. Это был польский городок Польцин. Огромный немецкий госпиталь разместился в нескольких корпусах в старом парке.

После проверки документов и медицинских заключений раненых распределили по палатам. Ночью двое санитаров втащили мои носилки на второй этаж главного корпуса в палату для офицеров.

На широкой никелированной кровати я утонул в мягкой перине под белоснежным бельем и разлегся на крахмальных простынях. Однако среди всей этой стерильной обстановки меня донимали вши: где-то в пути они забрались под гипсовые накладки, и до снятия гипса уничтожить их было просто невозможно. Паразиты кусали мне шею и плечи, и я с подвешенной рукой, с неподвижной шеей должен был подвергаться этой муке и терпеть, терпеть, терпеть… Особенно трудно было по ночам, приходилось принимать солидную дозу снотворного. В конце концов пришлось переменить гипс, несмотря на то что это было крайне опасно для шейных позвонков.

Главный врач, видя мои терзания, распорядился произвести полную дезинфекцию моей роскошной постели.

А пока медсестра по имени Магда сделала мне укол морфия, чтобы я мог отоспаться за несколько ночей.

Проснувшись утром, еще не раскрывая глаз, я услышал разговор соседей по палате: полковника и майора. Они обсуждали напечатанное в газете официальное сообщение по поводу смерти Роммеля, который скончался от тяжких ранений, якобы полученных при автомобильной катастрофе.

— Роммель был ранен во время бомбардировки американской авиацией, — говорил полковник, — и, насколько мне известно, он потом лечился в Париже, а затем переехал в свое поместье в Ульм.

— Совершенно справедливо, так оно и было, — подтвердил майор. — Но к нему в семью фюрер прислал двух генералов, которые увезли его в Берлин, а по дороге они сообщили Роммелю, что он причастен к заговору против Гитлера, и предложили ему принять яд, что он и сделал… Таким образом, не сообщая в прессе истинной причины его гибели, Гиммлер пощадил имя Роммеля, и потому в Берлине его хоронили с помпой — как «героя нации».

— Да, я тоже слышал эту версию. Но не знаю, насколько она правдива, — сказал полковник.

— А полковник Штауффенберг, подложивший бомбу в портфеле в летней резиденции Гитлера двадцатого июля, этот подонок и негодяй, вместе со своими сообщниками, — сказал майор, — расстрелян в Берлине во дворе военного министерства. Разве вы не помните? А потом уже пошли повальные аресты и приговоры «Народного трибунала», которые продолжаются и до сих пор. Пять тысяч казненных и десять тысяч в лагерях. А ведь это все высший командный состав… Большая потеря для армии…

— Слава богу, мы с вами еще живы, — заметил полковник. — Так что, пожалуй, лучше оказаться без одной ноги, чем с двумя ногами, но без головы, — резюмировал он.

— Здесь вы правы… Такое время…

Вслушиваясь в беседу, я решил не вступать с соседями в общение и отговориться тяжелой контузией. Но разговаривать все же пришлось. Грузный полковник, у которого была ампутирована нога, сел на своей кровати и опустил на коврик ногу в теплом носке.

— Мне надо начать ходить. Попробую освоить эти костыли. — Он потянулся за костылями, стоявшими рядом, и, подставив их под плечи, попытался походить по палате.

Майор, с простреленной рукой и с осколком в бедре, лежал не вставая и внимательно наблюдал за попытками полковника уместить свое тучное тело между костылями, которые чуть ли не подгибались под ним.

— Э-э, жидки костылики. Не могу даже как следует на них опереться, вот-вот треснут. — Полковник вдруг тихо рассмеялся. — Вот ведь как судьба играет человеком. Есть у меня в поместье, в сарае, старая коляска с рычажками, в ней ездил мой покойный батюшка, когда у него отнялись ноги. Я все собирался ее выбросить. Распоряжусь, бывало, а жена у меня бережливая, спрячет ее подальше и молчит до следующей уборки. И так было несколько раз. А вот сейчас вижу — жена была права. Я ведь смогу в этой коляске прекрасно передвигаться. Вот ведь как замечательно будет!

— Но у вас вторая нога здорова, господин полковник, можно заказать протез и ходить просто с палкой, — сказал майор, чистивший яблоко.

— Да в том-то и дело, друг мой, что здоровая нога у меня без пальцев, — ответил полковник, поставив костыли в угол, рядом с кроватью.

— Да что вы говорите! Неужели?

— Просто беда! Черт меня дернул обуться в хромовые сапоги зимой в этой проклятой России! К тому же сапоги были узковаты, и я начисто отморозил пальцы.

— Где же это было? — спросил майор, с аппетитом жуя яблоки.

— Под Москвой, в сорок первом в начале декабря. Там мне и ампутировали пальцы на левой ноге.

Напоминание о Москве болью отозвалось в сердце: с ней были связаны мои мечты, надежды на будущее. Мой путь к ней лежал через огонь и пепел войны. Вспомнились фронтовые окопы Измаила, рукопашные схватки на Полтавщиие, команды генерала Кирпоноса, разбомбленные, истерзанные дороги отступлений, горящие украинские села, и снова, как из тумана, всплыл кировоградский ров смерти…

— А, новенький-то проснулся? — улыбнулся полковник. — С добрым утром! Откуда пожаловали — с Запада или с Востока?

— Из Курляндии, — нехотя ответил я.

— Ну, как там дела, капитан? — спросил он, взглянув на мою форму, висевшую на спинке стула.

— Невеселые дела. Русские уже под Ригой. Прибалтика отрезана от Восточной Пруссии.

Полковник горестно зацокал:

— Те-те-те. Малоприятные новости. И как теперь там мой полк мыкается без меня?

— Не беспокойтесь, господин полковник, незаменимых начальников нет под знаменем фюрера, которое осеняет храбрость наших солдат! — торжественно вымолвил майор и спрятал перочинный нож в ящик тумбочки.

Полковник закурил. Майор взялся за газеты.

О матери, о братьях и о Москве я старался не думать. Я вытравливал из себя то, что было мне дорого до святости. Боль воспоминаний способна была привести к эмоциональному стрессу и могла погубить меня. Ассоциации, связанные с прошлой мирной жизнью, с моими однополчанами, могли всплыть ночью, и, не дай бог, я мог во сне заговорить по-русски. Думать о родном доме было крайне опасно. Я это сознавал и радовался тому, что был повседневно загружен разными мыслями и тревогами, связанными с текущими делами и задачами, которые требовали от меня правильного решения и перестраховки, в соответствии с новым моим положением.

В палату зашла медсестра Магда с термометрами: