Гений войны Суворов. «Наука побеждать»

Суворов размышлял о новой кампании против революционной Франции и начал свою записку с философского тезиса: «Мой учитель Юлий Цезарь говорит, что тот не сделал ничего, кто не закончил дела полностью». О своих недавних победах Суворов пишет скромно, ощущая, что главное впереди: «Италия – это прелюдия. Идти до Геркулесовых столпов, подобно англичанам, только что покончившим с Типу-Саибом. Вечность принадлежит только Господу Богу. По желанию нужно дать проект; проект требует плана. Уже из Турина я намеревался идти через Гренобль в Лион, а оттуда – до Парижа, но прежде только покончив с Италией. Мне же в разгар моих военных операций мешает педантизм Вены, которая по своему невежеству видела одну только Мантую, являющуюся для меня ничтожным объектом вместе с обманчивой Полезиной, занималась проволочками, чтобы довести дело до позорного Кампо-Формио, и совершенно ослабила мою армию». Суворов уже не сумел успокоиться. Из головы не выходили мысли о соотношении политической и военной конъюнктуры, он рассуждает о политиках и полководцах: «Таковы планы кабинетов. Разумно, что они знают, например, министры Великобритании, какие из завоёванных островов должны ей принадлежать, но искусство завоёвывания других принадлежит лишь генералу повыше квартирмейстера, который выше любого писаки. Не всегда можно найти Питтов, Кауницев, Паниных, но менее редки Тугуты, которые жертвуют наследственными владениями для незаконных вторжений в чужие страны под предлогом окружения – метеоры, которые не могут долго существовать, как несправедливость». Любопытно, что как пример разумного, дальновидного русского политика Суворов упоминает Панина, а не Потёмкина, с которым срабатывался, будучи генерал-аншефом. О своей судьбе в кампании 1799 г. Суворов восклицает: «Произошла потеря могущественного союзника и почти разгром генерала в разгаре его порыва, лишь бы не обратиться к его совету».

Суворов предлагает две операции против Франции: через Турин, наступлением на Лион и через Франш-Конте.

Генералиссимус видел тактику победной кампании иначе, нежели министры союзников: «Не надо методизма, посредничества, демонстраций, соперничества: всё это лишь детские забавы». Он много думал о том, как примут интервенцию сами французы, знал особенности отношения к революции разных областей этого государства. «Не надо десантов (если только не в прославленной Вандее), когда та или иная армия на пути к Парижу». Ключевой Суворов обоснованно считал борьбу за столицу Франции. «Вот единственный план генерала, в общих чертах; подробности зависят от обстоятельств, хозяином которых должен быть он. Примерные планы кабинетов существуют лишь для проформы, поскольку они никогда не были выполнены, как, например, последняя кампания должна была закончиться на Адде, а окончилась в Милане». Под этими словами Суворова подписался бы генерал Бонапарт. Как и под требованием независимости для главнокомандующего. Но все планы будущих антифранцузских кампаний теперь оставались на бумаге и в бурном воображении Суворова. А российская армия возвращалась на родину, двигалась на восток.

Три русских корпуса – Розенберга, Дерфельдена и Повало-Швейковского – двигались из Аугсбурга на восток. 5 декабря Суворов с армией прибыл в Пльзень, 9-го – в Прагу. Мирные чехи встречали Суворова с восторгом, как славянского героя. Восторженно приветствовали на улицах, приглашали, зазывали… Особенно тёплая встреча ждала русского триумфатора в Золотой Праге. В Праге Суворов провёл январь 1800-го. Когда Суворов появился в театре, на спектакле труппы знаменитого Гвардасони, зал устроил ему овацию: шумели, как артиллерия на поле боя. Не успел Суворов оглянуться, как над сценой появилось приветствие: «Да здравствует князь Суворов!» Суворов перекрестил зал – и все с благоговением приняли благословение старца-генералиссимуса.

Тогда вся Европа судачила про русских воинов – и, конечно, множились небылицы. Когда во французском «Обозрении военных событий» Суворов в очередной раз увидел поклёп на русскую армию – он сначала пришёл в ярость, а потом изрёк:

«У этого наемника историка два зеркала: одно увеличительное для своих, а уменьшительное для нас. Но потомство разобьет вдребезги оба, а выставит свое, в котором мы не будем казаться пигмеями».

Будем в это верить! Но… В 1800 г. в Париже и Амстердаме вышла книга, рассказавшая европейцам о России и русском герое: «Суворов был бы всего-навсего смешным шутом, если бы не показал себя самым воинственным варваром. Это чудовище, которое заключает в теле обезьяны душу собаки и живодера. Аттила, его соотечественник и, вероятно, предок, не был ни столь удачлив, ни столь жесток… Ему присуща врожденная свирепость, занимающая место храбрости: он льет кровь по инстинкту, подобно тигру… Его деяния в Польше – это подвиги разбойника… Павел отставил его по восшествии на престол. Ропот солдат вынудил его потом снова призвать Суворова. Говорят, он намерен воспользоваться им как бичом для наказания французов…» Читаю эти строки и невольно вспоминаю пропагандистскую волну, охватившую Германию, Францию и Великобританию весной 2005 г., накануне 60-летия Победы. «Русские солдаты насиловали всех немок в возрасте от 8 до 80. Это была армия насильников», – кричали газетные заголовки.

Впрочем, в Богемии вроде бы ничто не омрачало настроения: русские, по выражению Суворова, «купались в мёде и масле». Даже обмороженные на вершинах Паникса воины отдохнули и были готовы к новой кампании.

В былые годы полководец не боялся холода, никогда не кутался в шубы, предпочитая для любых холодов лёгкий плащ. А во время Швейцарского похода он начал ощущать студёные дуновения, кашлял от сквозняков. Признаки старости, болезни… Суворов уже чувствовал смертельное недомогание, то и дело простужался, хворал, но на публике в Праге держался бодро, даже танцевал на балах и присутствовал на праздниках, которые устраивала в его честь пражская знать. Армия была готова, передохнув в Праге, снова идти на французов, воевать Бонапартия. В Праге Суворов посетил могилу австрийского генералиссимуса Лаудона, воевавшего против пруссаков в Семилетнюю войну. Пышное надгробие с пространной надписью не пришлось по вкусу Суворову, который мечтал о куда более лаконичной солдатской эпитафии.

В январе Суворов на славу повеселился в Праге. Встречали его с невиданными почестями – как монарха. Он удивлял пражан набожностью, но дал волю и своему артистизму. Играл в жмурки, в фанты, веселился, как ребёнок. И в Италии, и в Вене, и в Праге Суворов устраивал любопытную забаву: заставлял иностранцев выговаривать сложные русские слова. Вовсю пропагандировал русский язык, а заодно и потешался заусенцам произношения! Он посетил могилу фельдмаршала Лаудона в городе Нейтингене (Нови-Йичине), к которому относился с уважением, – и печально всматривался в длинную эпитафию с перечислением чинов и титулов австрийского полководца… «К чему такая длинная надпись?» – Суворов пустился в рассуждение о лаконизме эпитафий. Его уже тянуло к могилам, к разговорам о вечности, о памяти…

В Праге Суворов был как никогда окружён ажиотажным женским вниманием. И он принимал его снисходительно, без своей обычной суровости. Как пишет Петрушевский, «дамы всех слоёв общества, особенно высшего, фигурировали во главе, оказывая Суворову самую разнообразную и неистощимую любезность; они как бы оцепляли его своим очаровательным кругом, снисходительно вынося все его дурачества». На святки сам устроил праздник для пражан, затевал игры в жмурки, фанты, устраивал шуточные гаданья, танцевал и пел. Ему понравилась вдова герцога Курляндского и две её красавицы-дочери. На одной из них он решил поженить пятнадцатилетнего сына Аркадия, и едва не устроил этот брак при содействии императора. Только скорая смерть полководца расстроила свадьбу. Суворовского сына армия боготворила: ореол великой фамильной славы делал своё дело, к тому же этот офицер, а позже – молодой генерал был писаным красавцем и шумным весельчаком. Он не унаследовал от отца ни аскезы, ни практического ума: быстро промотал доставшееся по наследству состояние, более всего на свете увлекался карточной игрой, которая сгубила немало аристократов того времени. Одним князь Аркадий Александрович напоминал отца: отвагой, которая придавала многим его деяниям оттенок истинно солдатского благородства. Император Павел тоже поступил благородно, послав своего сына и сына Суворова в Италию, учиться у прославленного героя. Там Суворов сошёлся с сыном и, как мы видим по его предсвадебным хлопотам, полюбил Аркадия. Жизнь в Праге была переполнена светскими приёмами. Никогда Суворов не вёл такой насыщенной светской жизни – беззаботной и лёгкой. Лёгкой, если бы не болезнь. Как в Таврическом дворце после польской кампании, Суворов купался в лучах славы. На этот раз – всемирной.Часто принимал гостей, но не забывал посещать и церковь, всякий раз выстаивая службу до конца: здоровье ещё позволяло. В Швейцарии и Чехии Суворова встречали как героя-победителя. Одно из последних своих «политических» писем Ростопчину Суворов начал с сообщения: «В Праге меня очень любили» – и перешёл к эзоповым атакам на козни австрийцев. Суворов утешался одним: Европа убедилась в силе русского оружия. Всем было ясно: наш генералиссимус доказал бессилие любого захватчика перед Россией. На каждого найдётся укорот. Граф Ростопчин – изрядный острослов, бывший и хитрым царедворцем, и бурным мистификатором, оставил нам немало рассказов о Суворове, по которым можно судить об афористическом стиле и живом уме Суворова. Умелый царедворец, Ростопчин превратился во влиятельную фигуру с первых дней правления Павла. Был редактором ненавистного Суворову «прусского» армейского устава. Во время опал сношений с Суворовым сторонился, но с видимым удовольствием общался с Суворовым в дни царской милости. Некоторые рассказы Ростопчина о полководце весьма остроумны и любопытны. Так, когда Ростопчин попросил Суворова назвать трёх самых смелых людей, Суворов назвал Курция, Долгорукова и старосту Антона. Первого, потому что тот прыгнул в пропасть, второго – за то, что говорил царю правду, а третьего – так как тот ходил один на медведя. На просьбу назвать самых лучших полководцев и наиболее интересные военные сочинения Суворов загадочно проскандировал: Кесарь, Аннибал, Бонапарт, «Домашний лечебник», «Пригожая повариха». Известен и такой анекдот, рассказанный Ростопчиным: «Сидя один раз с ним наедине, накануне его отъезда в Вену, разговаривал о войне и о тогдашнем положении Европы. Граф Александр Васильевич начал сперва вычитать ошибки цесарских военачальников, потом сообщать свои собственные виды и намерения. Слова текли как река, мысли все были чрезвычайного человека: так его говорящего и подобное красноречие слышал я в первый раз. Но посреди речи, когда я был весь превращен в слух и внимание, он сам вдруг из Цицерона и Юлия Кесаря обратился в птицу и громко запел петухом. Не укротя первого движения, я вскочил и спросил его с огорчением: «Как это возможно!» А он, взяв меня за руку, смеючись сказал: «Поживи с моё, закричишь курицей».Войска возвращались на родину – а императора Франца лихорадило. Он надеялся, что Павел поменяет решение, и армия Суворова вернётся к театру военных действий. Суворов задержался в Богемии, ожидая нового политического решения. Павел колебался, выдвигал Францу условия для возобновления коалиции. То было время сомнений. Время, благоприятное для колоссальных амбиций генерала Бонапарта, которому удалось воспользоваться смятением и лихорадкой в рядах европейских монархистов. Суворову было нелегко постоянно держать руку на пульсе переменчивой, ветреной политики. Не пришло ещё время для спаянной, решительной антифранцузской коалиции. Решительности им придадут только новые блестящие победы Бонапарта – когда его имперский размах станет угрожающе очевидным для Лондона и Санкт-Петербурга. А пока одинокий рыцарь монархической идеи, генералиссимус Суворов был готов и к новому наступлению на запад и к возвращению в родные края, на восток.