Андрей Боголюбский

Смерть Глеба, когда бы она ни произошла и сколько бы ни было лет княжичу, несомненно, стала новым тяжёлым потрясением для Андрея. Отец четырёх сыновей, глава многочисленного и разветвлённого семейства, он к концу жизни оказался одинок, потеряв почти всех, кто был ему близок. В те времена, как, впрочем, и в любые иные, это воспринималось прежде всего как Божья кара, как наказание свыше. Но наказание за что? Несомненно, Андрей искал ответ на этот вопрос — но находил ли его? Именно в рассказе о последних годах жизни князя летописец приводит известное свидетельство о том, как Андрей, ночью входя в церковь, сам возжигал свечи «и, видя образ Божий на иконах написан», взирал на него, «яко на самого Творца», и также взирал на всех святых, изображённых на иконах, — «смиряя образ свой съкрушенным сердцем, и уздыханье от сердца износя, и слезы от очью испущая, покаянье Давыдове приимая, плачася о гресех своих» ^{322}. Но даже потеряв всех своих сыновей, кроме одного, самого младшего, Андрей продолжал держать его в отдалении от себя, в далёком и чужом Новгороде. Значит ли это, что он по-прежнему воспринимал сына прежде всего как инструмент своей собственной власти, инструмент политического давления на новгородцев? Или же, наоборот, предчувствовал, что в Новгороде Юрий окажется в большей безопасности, нежели рядом с ним в Боголюбовском замке? И такая мысль закрадывается в голову, когда анализируешь события последних лет или месяцев жизни князя…

По свидетельству всё тех же позднейших источников, после смерти Глеба Андрей отправился из Владимира обратно в Боголюбов — переживать случившееся. «…Одержимый печалию о кончине любимейшаго им сына, для утоления оной поиде в любимый свой град и обитель Боголюбскую», — читаем в Житии князя Андрея. Пребывая там, князь молился Боголюбской иконе Пресвятой Богородицы, некогда явившейся ему на этом самом месте, «и яко на самую Ея взирая и велию отраду от скорби обретая, не отхождаше от церкве, но постом и молитвою укреплен, пребываше при образе том, выну моляся во дни и нощи».

Эти проникновенные слова агиографа XVIII века рисуют полную драматизма картину: только-только начинающий отходить от страшного потрясения, пребывающий в посте и молитве князь в ближайшие дни подвергнется злодейскому нападению убийц из числа собственных приближённых. Ибо смерть его сына Глеба и его собственная гибель в позднейшей агиографической традиции разделены лишь несколькими днями.

Но эта картина по меньшей мере неполна. Последние недели и месяцы в жизни князя Андрея Юрьевича были наполнены и иным, сугубо политическим содержанием. Ибо как раз тогда князь готовился к возобновлению диалога со ставшими теперь его злейшими врагами князьями Ростиславичами. Впрочем, к тому времени вокруг Киева и киевского княжения произошло столько событий, а сам Киев столько раз переходил из рук в руки, что это требует отдельного и весьма обстоятельного разговора.

Последний поход на Киев

В событиях, происходивших вокруг Киева, князь Андрей Юрьевич предстаёт перед нами в новом, весьма непривычном ракурсе. Пожалуй, в первый раз в книге мы получаем возможность увидеть его по-настоящему в гневе, в состоянии жесточайшего раздражения, аффекта, причём увидеть не издали, а вблизи, услышать его голос. Несомненно, такое бывало и раньше, но летопись почти не фиксировала подобное его состояние, не заостряла на нём внимание. В последние же месяцы жизни его гнев, раздражительность проявлялись с особой отчётливостью и, наверное, чаще бросались в глаза. Известно: ближе к старости — а Андрей вплотную приблизился к этой, не самой радостной поре своей жизни — многие черты характера, до времени дремлющие в человеке, дают о себе знать сильнее; сдерживающие же механизмы, напротив, постепенно ослабевают — такое во всяком случае встречается у некоторых особо чувствительных натур. Время вообще беспощадно — и к вещам, и к людям, и к их чувствам и переживаниям. Нащупывая разные струны в характере человека, время, подобно искусному настройщику (а порой — и опытному палачу), выбирает одну из них, наиболее уязвимую, и принимается за неё всерьёз, расшатывая и выкручивая её… Для князя Андрея Юрьевича такой струной стало ощущение собственного превосходства над другими людьми, права по своему усмотрению распоряжаться их судьбами.

Конечно же нужно принять во внимание ещё и то обстоятельство, что, рассказывая о событиях последних лет и месяцев в жизни князя, мы, чуть ли не впервые в книге, вынуждены предоставить слово автору-современнику, резко отрицательно относящемуся к нему и не пытающемуся скрыть негативные черты его характера и своё к ним отношение. Это всё тот же киевский летописец, отразивший в своём повествовании фрагменты придворной летописи князей Ростиславичей. Но если прежде, вслед за своими князьями, он видел в суздальском князе главным образом их союзника и покровителя — со всеми вытекающими отсюда последствиями, то теперь, после ссоры между ними, смог дать волю иным чувствам. В его новом изложении князь Андрей Юрьевич не слишком похож на прежнего Андрея. Автор летописи и сам отдаёт себе в этом отчёт, пытаясь объяснить случившуюся метаморфозу. Впрочем, обо всём по порядку.

Уход Рюрика Ростиславича из Новгорода явно свидетельствовал о том, что во взаимоотношениях между князьями далеко не всё ладно [174]. Излишняя опека со стороны Андрея не могла не тяготить князей Ростиславичей, чувствовавших силу своего сплочённого семейства. Конфликт между ними вызревал постепенно, и касался он не столько Новгорода, сколько княжения на юге. Начался же этот конфликт с некоего недоразумения, скорее всего даже клеветы, которой Андрей, однако, поверил, о чём мы уже говорили выше. Речь идёт о слухах, возникших вокруг смерти его брата Глеба.

«Того же лета нача Андрей вины покладывати на Ростиславичи», — сообщает летописец в той же годовой статье, в которой говорилось о начале княжения Романа Ростиславича в Киеве (напомню: первые числа июля 1171 года) ^{323}. В действительности же два эти известия разделены значительным временным промежутком, более года. (Так, в июле следующего, 1172 года князь Игорь Святославич совершил свой первый большой поход против половецких ханов Кобяка и Кончака, вторгшихся на Русь, о чём летописец сообщает как раз между двумя указанными известиями. В отличие от того всем известного похода, что описан в «Слове о полку Игореве», этот завершился победой князя: половцы бежали, а русские освободили захваченный ими полон; вечером 24 июля, в день памяти святых Бориса и Глеба, Игорь приехал в Киев и разделил «сайгат», то есть добычу, с князьями Ростиславичами — Романом Киевским, Мстиславом и Рюриком, который к тому времени, как видим, успел вернуться на юг из Новгорода [175].) Причиной размолвки и стали подозрения в насильственной смерти в предыдущем году Андреева брата Глеба. Андрей прислал к Ростиславичам своего посла, мечника Михну, с такой речью:

— Выдайте мне Григория Хотовича, и Степанца, и Олексу Святословца, яко те суть уморили брата моего Глеба. А то суть вороги всем нам!

Но Ростиславичи выдавать обвиняемых отказались: «сего же… не послушаша». Больше того, опасаясь, что Григорий может быть захвачен людьми Андрея, они «пустиша» его «от себе», то есть позволили ему покинуть Киев. Этого стерпеть Андрей не смог. Получив известие об ослушании братьев, он отправил к ним новую грамоту или, может быть, снова того же посла с грозным требованием покинуть не только Киев, но и ближайшие к Киеву княжеские столы — в том числе и те, которые были заняты Ростиславичами без всякого его участия, ещё до его вмешательства в ход событий. Летописец передаёт его требования дословно:

«И рече Андрей Романови: “Не ходиши в моей воли с братьею своею, а пойди с Киева, а Давыд — ис Вышегорода, а Мьстислав — из Белагорода. А то вы Смоленеск, а тем ся поделите!” (То есть: “Вот вам Смоленск, его между собой и делите”. — А. К.)».