Война: ускоренная жизнь

На базаре «торговали» положительно всем. Хлеб, печенье, консервы, мясо, конфеты, гимнастерки, брюки, шинели, даже часы — все можно найти и купить здесь. Некоторые выносили сюда свою порцию баланды с «петушком» и старались ее променять хотя бы на несколько немецких сигарет или на одну закруточку русского табачку.

Другие ухитрялись принести с работы из города даже водку, а то и бутылку самогонки. Находились «коммерсанты», которые отправлялись в госпиталь торговать чистой водой. За глоток воды из фляги брали по 25–30 рублей.

Базары пришлись фашистам не по душе. Время от времени комендант с полицейскими организовывали облавы и разгоняли такие базары. Один, два, три, даже десять полицейских еще особой роли на базаре не играли и существенного вреда принести не могли. (Полицейские в одиночку — простые продавцы или покупатели и наиболее активные сотрудники местного «казино», то есть заядлые игроки в «очко», другой игры они не признавали.)

Когда же на базаре появлялись 50–70 полицейских, да еще усиленных 5–7 немцами-автоматчиками, базар начинал волноваться. В таких случаях базар оцепляли. Оставляли лишь небольшие «ворота», где становился начальник полиции со своими приспешниками, и начиналась расправа. Пленных с базара выпускали небольшими партиями. Сначала тщательно обыскивали. Все наиболее ценное отбиралось и становилось достоянием полицейских и немцев».

«По лагерю бродит и переливается огромная толпа, напоминающая толкучий рынок, — пишет в своих воспоминаниях о лагере Саласпилс 1941 года Борис Соколов. — И действительно, как нечто естественное, такой рынок и возникает. Продается все необходимое: хлеб, картофель, капуста, одежда, обувь, и, конечно, табак. Все в мизерных количествах и по неслыханным ценам. Например, пайка хлеба размером в два спичечных коробка стоит 180–250 рублей. Столько же стоит и одна папироса. Кроме того, продается масса всевозможных кустарных изделий: колец, мундштуков, портсигаров, земляных котлет, пирогов из коры и т. п. Все изготавливается тут же из всякой дряни.

Деньги пока еще советские, так как других нет. У большинства вообще нет никаких денег, и покупать им не на что. Но это отнюдь не означает, что эти люди покидают рынок. Наоборот, они, по-моему, и есть самые активные участники торговли — ко всему прицениваются, торгуются, хулят или хвалят товары, щупают их пальцами, обнюхивают и т. п. Широко идет и меновая торговля. Меняют все на все: хлеб на табак, одежду на хлеб и прочее. Иногда возникают необыкновенные меновые комбинации. Так, на моих глазах, один, вероятно, больной язвой желудка отдал почти всю свою одежду за ложку соды.

Но, как и всегда в этом мире, бок о бок с нищетой живут и богачи. Так, у моряков, привезенных сюда с фортов острова Даго, количество денег измеряется вещевыми мешками. В свое время они не растерялись и прихватили с собой войсковые кассы.

Но все это зримый рынок. Есть еще более солидный, но невидимый, в котором через переводчиков, врачей, работников кухни и других, живущих в более свет-лом мире, принимают участие и немцы. Последние скупают советские деньги, ценности и кустарные сувениры, до которых они большие охотники. Все это за хлеб и водку, а иногда и за более ценное. Мы с Захаровым уже несколько дней кое-что добавляем к нашему скудному пайку за счет использования рыночной конъюктуры подобно заправским игрокам на бирже.

Так, вечером, когда возвращаются рабочие команды, продукты дешевеют, и за какую-нибудь часть своего туалета, например, за кальсоны, можно купить пять-шесть картофелин. Половину этой покупки мы втроем в сыром или вареном виде тут же съедаем. А вторую половину бережем на следующий день, когда с утра цены на продукты подпрыгивают вдвое. Тогда оставшуюся половину мы продаем и выручаем деньги или принадлежности туалета, за которые вечером можно опять сделать хорошую покупку. Все это, однако, требует осторожности, так как никакой охраны собственности и личности здесь нет. Товар просто могут вырвать из рук, а взамен сунуть под нос кулак или дать по физиономии».

Дмитрий Небольсин вспоминает, что в лагерях для наших пленных в Германии во второй половине войны даже появились специальные деньги. Они «выдавались, как зарплата, пленным и имели хождение только в лагерях и рабочих командах военнопленных. На них можно было купить у некурящего пачку махорки, у французов или поляков — кусок мыла, пайку хлеба и кое-что другое. На марки играли в «очко», играли азартно, проигрывали иногда вместе с марками недельный паек хлеба, одежду, залезая бездумно в долги. Проигрывали все, каждый раз, надеясь выиграть, что удавалось редко и не всякому».

«По субботам нам стали платить жалованье в виде нескольких небольших коричневых купюр, каждая ценностью в одну марку, — рассказывает Борис Соколов. — Для реализации этих денег по воскресеньям привозили огромную бочку, по-видимому, суррогатного черного низкоалкогольного пива. А мы становились за этим пивом в огромную очередь, точно так же, как делали у себя на Родине».

Немецкие военнопленные, привлеченные к работе в различных отраслях народного хозяйства нашей страны, получали зарплату в размере, установленном управлением НКВД СССР по делам военнопленных и интернированных. Из этой зарплаты производились удержания на возмещение расходов по их содержанию — оплата жилой площади, коммунальных услуг, питания и т. д.

«За подрыв военной мощи»

Берлинец Иоганн Химинский, солдат 376-й пехотной дивизии, попал в советский плен в августе 1942 года под Сталинградом. На допросе он показал:

«Денег в настоящее время подавляющему большинству хватает, так как купить на них все равно нечего. Я получал рабочим-токарем 200 марок в месяц, а техником — 280 марок. Расходовал 27 марок на квартиру и 100 марок на питание, выдаваемое по карточкам. Большую поддержку, в смысле питания, давал мне мой личный огород. Остальные деньги тратить было некуда. Можно было бы, конечно, покупать товары по спекулятивным ценам, но они так высоки, что рука не поднимается.

Иностранные рабочие живут в специальных бараках, расположенных неподалеку от завода. Бараки обнесены колючей проволокой и напоминают скорее концлагерь, чем общежитие. Продовольственных карточек им не выдают, все питание они получают на заводе, кроме того им причитается небольшая заработная плата, которая, однако, также не выдается на руки, а вносится администрацией завода на «текущий счет». В цехах, где работают иностранные рабочие, находится охрана, следящая за тем, чтобы не было каких-либо актов саботажа иди диверсий. Рабочий день на заводе 10 часов, но обычно всегда приходится работать больше и по воскресеньям. Сверхурочная работа оплачивается только на 50 процентов».

Другой немецкий пленный, солдат 120-й моторизованной дивизии, уроженец Данцига Эрнест Банковский сообщает, что на предприятиях этого города «установлен 12–14-часовой рабочий день, но почти всегда приходится работать сверх нормы. Платят рабочим чрезвычайно мало, а у тех, кто работает сдельно, все лишние деньги отбираются в фонд помощи фронту».

В немецких деревнях в это время жизнь была по-сытнее, и возможностей подзаработать с войной даже прибавилось. 12 ноября 1941 года родители солдата Ганса Шеффера пишут ему на русский фронт из Кальтенгерберга:

«Дорогой Ганс! Мы все в добром здравии и надеемся, что и ты тоже. Дорогой Ганс, я купил свинью украдкой, хочу зарезать ее в ближайшие дни, чтобы у нас было мясо на зиму, тем более с салом у нас в обрез. Я мог бы зарезать овцу, но она мне даст больше, у нее будут ягнята, и я доставлю их на аукцион, так как они нужны для разведения в новых областях Эльзас-Лотарингии. Цены колоссальные. За козла платят до 600 марок, а за ягненка (самку) — 200 марок. Итак, на овцах можно нажить деньги».

И последнее о деньгах в Третьем рейхе. В мае 1945 года в одной из разбитых берлинских квартир писатель Владимир Богомолов нашел письмо, которое хочется привести здесь без всяких комментариев.

На казенного образца конверте адрес: «Наследникам Густава Блейера: фрау Блейер».