Звать меня Кузнецов. Я один

— В среду в ЦДЛ будет гражданская панихида, затем отпевание в храме Большого Вознесения. А на каком кладбище похоронят — пока неизвестно.

— Хорошо бы на Ваганьковском…

— Хорошо бы… Юру забрали в морг после 17.00… Батима говорит: «Я не хочу, чтобы его вскрывали. Зачем? И так всё ясно…» Аня завтра поедет оформлять документы.

— Петра Павловича можно? Это Митя Ильин беспокоит. Я хочу сообщить тебе печальную весть… Вчера…

И т. д.

— Батима сегодня беспрестанно звонит. Дай-ка и я ей позвоню. Батима, попробуй всё-таки ещё раз добиться, чтобы его похоронили на Ваганьковском. Неужели он хуже Левитанского, Марка Лисянского или Окуджавы?

И мне:

— Ты представляешь, несмотря на то, что Батима и сама не соглашалась на вскрытие, и он тоже завещал не вскрывать, о чём она настойчиво твердила сотрудникам ЦКБ, когда они забирали тело в морг ЦКБ, ей ответили: «А мы без вскрытия вам документы не выдадим!» Прямо шантаж какой-то… И в морге ЦКБ они, вопреки воле и Юры, и Батимы, таки вскрыли тело и написали в заключении: «второй инфаркт». А врачи «скорой», приезжавшие на вызов, написали: «сердечная недостаточность».

— А когда же случился первый инфаркт?

— Не знаю…

— Батима звонила… Говорит, что Юру перевезли в часовню на территории ЦКБ, они наняли женщину с Псалтырём — отчитывать…

— А тело не растает? Ведь ещё завтра целый день…

— Нет, они же делают заморозку уколами, всё давно продумано… Она продолжает воевать за Ваганьковское. Уже дошло до того, что ей сам Анатолий Лукьянов (Осенев) звонил — убеждал согласиться на Троекуровское. А Куняев и Ляпин, по её словам, не только не помогают, но даже втихомолку вредят…

— А ты чего ожидала? У них только теперь и появилась возможность с ним поквитаться. Ведь никакое множество не может позволить своему члену от него оторваться… Я сразу это смикитил, услышав фомичёвское «…наверно, на Троекуровском!.. где и Цыбина. Там хорошо: высоко, сухо…» Дескать, тогда и мы, тоже замечательные русские поэты, всем скопом будем там лежать стройными рядами. Главное — не дать ему теперь от них уйти.

— Какая дальновидная политика!..

— Пожалуй, да… но она и близорука…

— А в правительстве Москвы Батиме говорят: «Что же ваш Союз заранее не позаботился о месте на кладбище? Если он растакой выдающийся, так кинули бы ему загодя хоть пару орденочков, теперь было бы легче и место на кладбище выколачивать…» Ты представляешь, какие сволочи! Какой цинизм и маразм!.. Она только что вспомнила, что он ещё воин-интернационалист. Им ведь тоже положены какие-то льготы. Может, это поможет?

— Вряд ли…

Для нас поэт — пророк…

Рад нашей встрече, дорогие друзья. Ну и начну читать стихи.

«Верители вы в Бога?»

Я не утратил психологию православного человека. Так как я продукт безбожной эпохи, то, лгать не буду, церковь я посещаю редко. Свечку ставлю — и всё. Я не хожу на службы. И я не хочу лгать. Но учёные люди, то есть люди, разбирающиеся в стихах, говорили, что моя поэтическая система допускает присутствие высшего начала.

«У вас в стихах много символики, которую часто нелегко разгадать. Что, к примеру, означает „рыба-птица садится на крест“?»

Это древний символ. Идёт ещё от шумеров. Воспринимайте это как символ природы: рыба-птица — верх-низ; она кричит: хочет докричаться до нас (уже охрипла), но мы её не слышим. Вообще, да, много символики, но символики именно народной, то есть забытой. В стихах я её воскрешаю, не надеясь особенно на понимание современников. Но иначе я не могу. Надеюсь, что потом поймут — читатели будущего времени.

«Что вы считаете источником своей поэзии?»

Много лет меня пытаются в критике определённого круга представить как поборника сатаны. Почему-то приписывают мне, что я язычник. Не знаю, словно это что-то такое плохое… Вот Илья Муромец живёт до сих пор, это тоже язычество… Я не то чтобы не согласен, но не могу это принять. Да, в стихах у меня часто, устойчиво мелькает символ вселенского зла: сатана, бесы. Но противопоставлен этому всему — свет. Свет — это и любовь к Родине (у меня много стихов о Родине). Так что источник — Свет, Добро, конечно…

«Каким вы представляете своего читателя?»

Читателя я не представляю совершенно. И считаю, что ориентироваться на читателя — значит проводить уже некую линию в своём творчестве, прислушиваться к мнению… Я думаю, поэт этого не должен делать.

«Когда вы впервые осознали себя поэтом?»

Это почти незаметно было. Примерно в семнадцать лет я что-то такое ощутил в себе — что-то вроде перехода в другое качество… Душа перешла в другое качество.

«Свободны ли вы в своём творчестве? Что такое свобода творчества для вас?»

Хороший вопрос. Свободен. И свободен уже много лет. Вот я вам прочитал стихотворение, где есть слова «перестройка», «гласность», и можно понять моё ироническое отношение к этому. Но это же ведь было в 1988 году — разгар такой! Как можно было против перестройки что-то сказать или написать об этом как-то по-своему, иронию допустить?! Не дай бог! Но я написал это стихотворение, и «Новый мир» опубликовал его, и — ничего. Значит были там люди, главный редактор, понимающие: ну что ж, поэзия есть поэзия, поэт имеет право… Так что я был свободен всегда.

«Расскажите о себе. Кто были ваши родители, из каких вы мест?»

Я, кажется, семнадцать книг уже выпустил. Некоторые из них предварил вступительным словом о себе. Но повторю. Родители… по материнской линии из рязанских мест. По отцовской линии — точно не знаю: может быть, из Тамбовской области, потому что родители отца — на Ставрополье, но пришли на Ставрополье в девятнадцатом веке, а откуда, сколько я ни пытался узнать, ничего не смог… Отец мой — кадровый военный. Погиб в 1944 году при освобождении Крыма. Мать работала в районном городке на Кубани администратором гостиницы. Сейчас она — пенсионерка, уже древняя старуха. Но жива, слава богу. Родился я на Кубани, в станице Ленинградская (бывшая Уманская). У меня мягкий говор, я все эти песни казачьи в детстве слышал. То есть по воспитанию, конечно, я южнорусский человек.

«В чём сила русской поэзии?»

Ну, слушайте… Я не могу… Как — сила поэзии?!..