Звать меня Кузнецов. Я один

Звоню Кузнецову:

— Юра, не мог бы ты дать интервью редактору отдела культуры газеты «Десятина» Сергееву? По его словам, читатели этой газеты в своих письмах в редакцию не раз выражали желание встретиться с тобой на её страницах.

— Изволь. Я всё равно сейчас из-за экзаменов в литинституте нахожусь в Москве. Уже две недели из-за ихних дипломов и прочей гадости вылетело! Надо, понимаешь, отзывы сочинять… А я «Ад» пишу. Уже одну треть написал. Пора, пожалуй, Данте отодвинуть в сторону с его политическим памфлетом. На хрен он нам нужен… Ты как считаешь? В общем, я могу встретиться с твоим Сергеевым в понедельник… Если он в ближайший понедельник не сможет, то в следующий понедельник… Ну, бывай…

Была ли у Кузнецова какая-нибудь поэтическая философия? Едва ли…

Как выяснилось, в понедельник Кузнецову придётся идти к зубному врачу, поэтому встречу с «Десятиной» перенесли на день раньше. Фотографировал Юрия Поликарповича, когда появились С. М. Сергеев и А. В. Ефремов. Начинается интервью. Ю. Кузнецов говорит:

— Природа поэтического и музыкального слуха различна. Когда я слышу музыкальные произведения на свои стихи, я их не узнаю… Песни, написанные на стихи Есенина или Рубцова, оглупляют этих поэтов. Рубцов сам по себе глубже по интонациям… Почему композиторы пишут музыку на слова плохих поэтов, как это случилось с Чайковским, написавшим пять последних романсов на слова Данилы Ратгауза? Вероятно, по разным причинам… Гаврилин, например, мне прямо говорил: «Ваши стихи давят на меня. Слышны только ваши стихи. А где же я?.. Я не могу ограничивать свою роль музыкальным сопровождением…»

(…) Типология поэтов разнообразна. Поэт-денди, поэт-бродяга, поэт-отшельник… Пушкин в стихотворении «Пока не требует поэта…» дал свой тип поэта. Есенин же был поэтом и в поэзии, и в жизни. Я тоже принадлежу преимущественно к этому типу. Больших глупостей в жизни я не делал, а из сделанных — делал в интересах поэзии… Пастернак имитировал поэзию и поэта… О женской поэзии надо говорить отдельно…

(…) Поэзия есть первые слова, произнесённые Адамом. Каковы взаимоотношения между поэзией и религией, литературной организацией и Церковью? Религия и Церковь вполне могут существовать и без поэзии. Им поэт, с его воображением, не нужен. Стоит ему в порыве поэтического чувства отступить от догмата, и он впадает в ересь… Вообще, словосочетание «православный поэт» — бессмысленно.

(…) Подстрочный перевод «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона сделал Дерягин. Я не владел старославянским. Десять лет он лежал без движения. Затем я взялся и перевёл. Перевёл быстро, за десять дней. Вернее, моё «Слово…» — не перевод, не переложение, а со-творение. Иларион — ритор, а не поэт. Я вжился в текст, дал ему свой ритм, но он ведь всё равно за тысячу лет многократно менялся…

Что ещё можно сказать об отношениях поэзии и религии? Поэзия вообще очень похожа на молитву, особенно у Есенина. Есть что-то молитвенное в «положите меня в русской рубашке под иконами умирать». И притом не за раскаяние, а «за неверие в благодать», когда прощение даётся именно «по благодати».

«Путь Христа». О Христе я более десяти лет думал, смотрел, смотрел на него как на живого. Представлял его через родовую память…

(Продолжить)

«Поступок». Начиная с работы Бахтина-Волошинова «Марксизм и философия языка» (1929) следует обычай исследовать поступки как высказывания, а высказывания — как поступки…

Его «христианство» всегда вызывало у меня по меньшей мере сарказм…

Поэзия, Музыка и Революция.

Г. В. Свиридов пишет в дневнике: «Занимаясь отбором песен для кинофильма „Десять дней, которые потрясли мир“, я выяснил достоверно, что Революция (не только октября 1917 года) и всё революционное движение на протяжении десятков лет не создали ни одной своей песни. Все песни Революции — это немецкие, французские (Варшавянка, Интернационал), польские и т. д. песни.

Ни одной песни Русской: „Беснуйтесь, тираны“, „Смело, товарищи, в ногу“, „Красное знамя“, Марсельезы разных родов. Ни одной своей ноты и, кажется, ни одного русского слова.

Это — не только удивительно. Россия и Революция оказались духовно несовместимыми. А сама Революция — по выражению Блока — оказалась совершенно „немузыкальным“ явлением.

Тексты песен принадлежат большей частью еврейским авторам. Родоначальником этой поэзии в России оказался Надсон с его нытьём и абсолютным отсутствием поэтического видения мира» (См. Георгий Свиридов. Музыка как судьба. Москва, «Молодая гвардия», 2002. С. 378).

А. С. Белоненко в комментариях пишет: «Это не совсем верно. У Блока можно найти и мысли о „гнетущей немузыкальности“, и сетования на „не ту музыку“ („Нет уж, не то время, не та музыка“), но всё же он не отказывал Революции в музыке, призывая: „Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию“». («Интеллигенция и революция», 1918). (Там же. С. 671. Комментарии А. С. Белоненко).

Ю. Кузнецов приходит в мастерскую 30 августа 2002, в пятницу, и говорит: «Да кто такой Белоненко? Музыковед, кажется. Начётчик от музыки. Ничего живого. Что он понимает? Был он у нас в „Современнике“, беседовали, он, кстати, очень похож на Свиридова, но, увы, только внешне… Блоку же слышалась отнюдь не музыка, а грохот, треск, лязг, зубовный скрежет… ведь шла ломка, какая тут музыка? В этом хаосе могли появляться, конечно, и музыкальные лоскутки, но, подобно тому, как мне в подпитии иногда слышатся голоса, его, скорее всего, в это время просто-напросто донимали музыкальные галлюцинации…»

— Помнится, Кожинов, рассуждая о литературе времён Второй мировой войны, тоже утверждал, что у немцев, де, в отличие от русских, не было ни песен, ни стихов, потому как они, де, не знали, за что воюют.

— Ну да, пиликали на гармошках «Ах, мой милый Августин» и всё…

— Но ведь это чушь собачья. Думать подобным образом значит отказывать поэзии и музыке в праве на независимое от политиканов и солдафонов самостоятельное существование. На самом деле человек, рождённый для творчества, будет предаваться ему при любых обстоятельствах, если только они в принципе совместимы с жизнью… Возьми хоть Эрнста Юнгера…

(…) — Юра, сколько себя помню, всегда я старался сблизиться с людьми, превосходящими меня в духовном развитии. Такое стремление представлялось мне совершенно естественным и свойственным каждому. Но с течением времени стал замечать, что у других такая черта встречается отнюдь не слишком часто. Скорее наоборот. Вот Есенин, например, совершенно определённо любил окружать себя всякой швалью, чтобы сиять в её центре как бриллиант. Куняев тоже избегает правильного обмена мнениями, поскольку чувствует, что проигрывает собеседнику, но если всё-таки вдруг против воли втянется в такой разговор, то ищет случай взорваться, сделать вид, будто его обидели… Зачем это ему?

— Да, всё близкое окружение Куняева ниже его… Видимо, ему это нравится…

— …Продолжаю писать «Ад». Кажется, придумал Наполеону достойную его бессмертия страшную казнь… Читал «Молот ведьм»… Ты не помнишь, как устроен «испанский сапог»? Поэтические портреты не удаются… Вот Шишков — писатель средний, но его портреты бывают очень удачны… А у меня дара такого нет… вернее, есть, но небольшой…

— Поставил последнюю точку 24 октября… От пространственной модели ада как лабиринта пришлось отказаться из-за тесноты, отсутствия простора. Мой ад — это долина, сень. Нет, я посетил ад не как турист, я там действую… Не читай с середины. Читать надо сначала. Я применил такой приём — внезапность… А он не сработает.