Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

6 марта 1965.

Выскабливание и первый ввод.

7 марта.

Вынули в три пополудни.

Перед тем как увезти мать обратно в Париж, я принудила ее торжественно поклясться, что она вернется сюда вместе со мной и второй раз подвергнется лечебной процедуре, назначенной на 27 марта. Пришлось чуть ли не тащить ее силой, но она все-таки поехала.

27 марта.

Второй ввод.

29 марта.

5.30 дня. ВЫНУЛИ.

Дитрих не разрешили поставить телефон в комнату, где мы жили, поэтому в один прекрасный день пришла санитарка, вызвала меня и проводила к стеклянной будке, стоявшей в углу вестибюля лечебницы, построенной в викторианском стиле. Оказывается, из-за океана звонил мой отец. Потом санитарка ушла. Я была одна, когда услышала его голос и слова о смерти Тами. Помню игру солнечных лучей на хрустальной панели маленькой кабинки; как я радовалась, что нашла тихое место, где могу выплакаться. Тами, родная, милая, прости меня. Ты не должна была умереть одна-одинешенька посреди скопища сумасшедших и чужих людей.

Я вернулась в комнату матери. Она уже была раздражена: я слишком долго беседовала по телефону. Я сказала ей про смерть Тами. Она помолчала, вздохнула, пожала плечами:

— Бедный Папи!.. Ну, во всяком случае, хорошо, что у него есть эта симпатичная женщина, эта Дарнелл. По крайней мере, он не в одиночестве.

Так выглядела лаконичная эпитафия над могилой Тами, произнесенная женщиной, которая сломала ей жизнь.

Двадцать четвертого апреля, три с половиной недели спустя после последнего ввода трубочки с радием, Марлен Дитрих давала сольный концерт в Иоганнесбурге, что в Южной Африке, давала к шумной радости собравшихся. Пока я едва заметно светилась в темноте, моя мать в шестьдесят четыре года победила рак и даже не подозревала об этом!

К началу августа она появилась в столице Шотландии и вступила в связь с джентльменом, которого поначалу записала под инициалами П.Д, а несколькими годами позже аттестовала как «того сентиментального старого еврея, который был у меня в Эдинбурге». Потом она совершила путешествие в Австралию, где страстно влюбилась в газетного репортера; уж кто-кто, а он-то точно напоминал боксера-профессионала. Или казался чрезвычайно жалким подобием Габена, — но это в зависимости от того, сколько выпил на данный момент. Репортер обладал женой и детьми и потому его пылкий роман с моей матерью, тянувшийся без малого два года, сильно напоминал по сюжету французскую альковную комедию.

Дитрих, понятное дело, не могла остаться в Австралии на веки вечные, и тогда ее новый возлюбленный под тем благовидным предлогом, что он должен помочь знаменитой актрисе писать мемуары, уговорил свою газету дать ему длительный отпуск и последовал за дамой сердца в Париж. Официальным его почтовым адресом считался дом близких друзей моей матери, хотя в действительности он тайно жил в ее квартире. Потом она изобрела способ хоть как-то оправдать его затянувшееся пребывание в Париже и открытое нежелание возвращаться в родные Палестины. Способ состоял в том, чтобы познакомить его с другими мировыми знаменитостями, а уж потом он мог бы написать о них серию биографических очерков.

Впервые за долгие годы Дитрих по личной инициативе решилась использовать свои внушающие известный трепет высокие связи. Она всех обзванивала, всем с жаром рассказывала про талантливого, молодого австралийского писателя, которого ей посчастливилось найти и который был бы безгранично благодарен, если бы они пожертвовали ему несколько минут своего драгоценного времени, чтобы он мог получить у них материал для будущих публикаций. А пока моя мать занималась составлением и уточнением списка великих мира сего, у которых ее любовнику было бы не грех взять интервью, бесшабашный репортер жил веселой, увлекательной, прежде и не снившейся ему жизнью.

Разумеется, меня она постоянно информировала о течении событий. Я никогда не переставала удивляться неколебимой убежденности моей матери в том, что я не смогу дышать, существовать, если не буду в курсе всех ее дел. Предполагалось, что я жажду услышать мельчайшие подробности ее отношений с австралийцем, узнать его привычки, что он любит, чего не любит, каковы его способности в постели и за ее пределами, что мне не терпится вникнуть даже в проблемы с оставленной на другом континенте женой.

— Знаешь, он точно ребенок! — умиленно восклицала Дитрих. — И так взволнован, что оказался в Париже! Не думаю, чтобы он когда-нибудь ел пищу, подобную здешней. — Тут голос ее понижался до интимного шепота. — По-моему, он вряд ли из аристократической семьи. Я поэтому и учу его, как надо себя вести в первоклассных ресторанах.

Порхание по ресторанам не могло не кончиться солидной прибавкой в весе. Она страдала и горько жаловалась:

— Ты и этот доктор, твое божество, твой идол, это все вы наделали. В Лондоне я была такая немыслимо тонкая! Но вы заставили меня лечь в эту вашу женевскую клинику, и теперь… Ну, просто несчастье; все мои пояски стали малы!

Вместе со своим австралийцем она полетела в Лондон и в тот же день возникла на пороге нашего дома, таща его за собой на буксире. Странная, необъяснимая вещь, но от нового любовника у меня мурашки побежали по телу; эта мгновенная реакция была столь же интригующей, сколь и неприятной. В большей или меньшей мере, но я уже давно перестала нервничать и волноваться при виде очередного плавающего груза, выброшенного в море во время кораблекрушения, который моя мать регулярно приволакивала к нашим дверям. Однако с этим получилось иначе — как я ни сопротивлялась. Мне ужасно не хотелось показывать ему детей: вокруг него была аура какой-то гибельной заразы, морального гниения.

22 июня этой груде австралийских обломков хватило смелости сделать собственноручную запись в «священном» дневнике моей матери:

Нынешней ночью она сказала мне, что «мужчины моего типа знают только одно: забраться в постель и начать свое «бам-бам», и это все, что им нужно». Она еще прибавила, что нам не хватает воображения, — в отличие от других мужчин, тех, о которых она упоминала. А это, как кто-то давно заметил, самое обидное из всего. Я каждый день думал, что лечь с ней в постель — большое счастье. Особенно, когда это были не ночи-сражения, а наоборот, и мы по-настоящему любили друг друга; иногда даже казалось: так будет всегда. Проклятые медики объясняют нам, что женщины от этого всегда уклоняются чаще, чем мужчины. Если даже и так, то у меня есть право считать, что она — исключение. О, я не знаю, захочет ли она, чтобы я считал, будто я прав! Надеюсь, захочет. Я люблю ее.

Дело завершилось тем, что репортеру самым элементарным образом пришлось вернуться к жене и службе, но влюбленные придумали план, как им тайно встретиться в Голливуде, а потом снова в Австралии.

В следующий раз моя мать приехала в Лондон ради нового триумфа и договорилась со своей сестрой Дизель, что та прилетит, дабы стать его свидетельницей. Сестру окружили неиссякающей заботой. Ее не только усаживали на диван и заставляли часами, словно долгоиграющую пластинку слушать про то, какие у «Кошечки» были радости и переживания, но и брали на неторопливые прогулки, испуганно напоминая при этом, что ни в коем случае «нельзя переусердствовать» — из-за ее варикозного расширения вен, веса, артрита, слабеющего зрения. «Ах, Лизельхен, пожалуйста, будь осторожна!», «Лизельхен, тебе холодно?», «Ты голодна, Лизельхен?», «Ты устала?», «Как ты себя чувствуешь?» Эти фразы носились по дому, со стуком отскакивали от стен, падали с потолков; тон их был именно такой, каким говорят с душевнобольными. Меня тошнило от отвращения, я ужасно обижалась за тетю. А она нет. Она так давно привыкла быть жертвой, что ее уже нельзя было ни задеть, ни унизить.