Марина Цветаева. Неправильная любовь

Следователь дернулся, отвел взгляд от страшного лица заключенного, хотел уже крикнуть, чтобы уволокли немедля этот окончательно свихнувшийся полутруп. Но тот разлепил губы. Присвистывая сквозь темные прорехи выбитых зубов, проговорил четко, медленно, прямо в лицо утаенного темнотой монстра:

— Я говорю правду. Я могу ошибиться в ответе, потому что память мне может изменить, но сознательной неправды я не говорил и говорить не буду.

Следствие продолжалось девять месяцев. 2 июня 1940 года Сергею Яковлевичу Эфрону предъявили протокол об окончании следствия. Приговор для всех был одинаков: «Подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества».

16 октября 1941 года — день страшной московской паники. Немецкие войска стояли уже в пригородах, городские власти практически бросили Москву на произвол судьбы. Правительство по совету Матроны Московской спряталось в бункере глубоко под землей. По пустым улицам летали секретные бумаги из покинутых учреждений, хлопали распахнутые окна брошенных домов, мародеры громили магазины и сберегательные кассы.

НКВД продолжал работу. Именно в этот день в Бутырскую тюрьму поступило распоряжение: «Выдайте коменданту НКВД СССР осужденных к расстрелу ниже поименованных лиц:

1. Андреев-Эфрон Сергей Яковлевич…» и список — еще 135 фамилий.

Их вывели во двор всех сразу — времени на церемонии не было. Совсем рядом свистели и рвались снаряды. Не один из смертников, наверно, подумал о том, как упростил бы дело один шальной снаряд, залетевший сюда.

Стояли в четыре ряда вдоль кирпичной стены, исшарканной выбоинами от пуль.

Эфрон в предпоследнем. Ему полагалось быть застреленным во вторую очередь, когда упадут, расчищая путь пулям, первые ряды. А значит, пережить три «Пли!».

Первый залп грохнул, гремящим эхом облетел дворик. Отозвался и затих. Второго не было, не было и третьего, и четвертого. В прозрачной тишине Сергей слышал трижды повторенное Мариной: «Сергей! Сергей! Сергей!!!»

Он поднял голову к небу и всем своим существом, потянулся к нему. Сухим листком, подхваченным ветром, взмыл над мотками проволоки, уходившими все ниже, над очертаниями стен, словно влипавшими в землю. То, что осталось внизу — больше не мешало. Перед ним открывалось необъятное белое пространство неба. Оно состояло из сплошною мельтешения частичек светящейся белизны — корпускул света, снежинок? Нет, метель цветов акации — наверно, из Феодосии и порывы новогоднего коктебельскою бурана? Сергей поднимался асе выше, становясь невесомым, освобожденным от боли, страха, вины… Остался внизу дворик, здание тюрьмы, похожей отсюда на макет вместе с улочками, домами, метелками голых деревьев. Тишина… Невиданная белизна и неслыханная тишина окутывали его. Что-то вспыхивало внизу, домик у набережной стал распадаться и оседать целыми кирпичными стенами. Рвались снаряды, а самолетов с черным крестом нигде не было. Сергей узнал свой дом в Борисоглебском — стоял целехонький. И Музей цветаевский, окутанный пегой маскировочной сетью тоже. Ладонь Сергея, протянутую в полете, подхватила знакомая рука:

— А, батюшка вы мой! Вот так встреча… — Иван Владимирович Цветаев в шитом золотом белом, летучем мундире помог Сергею набрать высоту. — Оказия вышла. Вас не убили. Просто остановилось сердце. Оно и так проработало лишних 45 дней. Что поделаешь, везде неполадки со сроками. Я-то как торопился с открытием музея! Неуч деревенский! Времени-то оказывается — нет! Часы есть, а ВРЕМЕНИ — нет! Вот какое дело, милостивый государь! Зато всяческого иного, чего и помыслить не могли — не перечесть. Ну, начать с тою, что и пространства нет… — Иван Владимирович опасливо глянул на Сергея. Сразив его этим сообщением. — Только вы уж извольте не принимать близко к сердцу… Пардон, к душе.

— Где же тогда Марина? Она попала сюда раньше?

— Бросьте, Сергей Яковлевич: «Раньше, позже» — какое это имеет теперь значение.

— Верно… Как верно! Имеет значения только любовь.

— А с этим тут все в полном порядке: и семья моя, и ваша, и Мариночка — все на месте. Были с ней трудности, она во всем призналась, подписала данные о содействии с неким Мышастым… Покаялась в гордыне своей, непомерном сластолюбии, злоупотреблении поэтической похотью… Все на себя взяла… Но ведь и за нее как стояли! Константин Бальмонт очень сердечно выступил в защите…

— Что? Суд?.. Простите, я лучше вернусь, — Сергей схватился за грудь. — Сердце! Я падаю… — Да не торопитесь вы! Вечно торопитесь! Во-первых — у вас уже нет сердца, во-вторых — здесь все понарошку — театр теней. А главное — у вас общий приговор! ВЕЧНАЯ! Вечная любовь… И без всякой там «Инакости»! Вот еще выдумали: все люди как люди, а эти — избранные…

— Простите, Иван Владимирович… — Сергей обхватил руками кружащуюся голову. — Не понимаю!

— И до меня не сразу дошло! То, видите ли, Мариночке «Дар в колыбель», то «Поэт», а то бух: «обычный человек!» Жестко решили, на мой взгляд. Но Марина, да и вы, батюшка мой, столько, извините уж, понаворотили!..

Шею Сергея обвила нежная рука, блеснуло пенсне и розовая щека:

— Сереженька! Да пусть их приговаривают! Мы же вместе, вместе направлены в исправительную ситуацию. А значит, все начинается сначала!

Они скользнули сквозь белое мельтешение, омывающее тело — каждое перышко отдельно.

«Напоминаем! Исправительная ситуация вступила в силу!» — Раздалось со всех сторон с явной на — сметкой, как цирковое объявление «смертельного номера» на детском представлении.

— Вот и отлично, что вступило! — Марина заглянула в его глаза. — А сейчас я буду безумно, совершенно безумно в тебя влюбляться… — И она распушила белоснежные перья.

…По жестяному подоконнику кабинета в Борисоглебском, ходили два сизаря. Ерошили перья, гулили, гордо переступали красными лапками, а потом начали толкаться у горсти крошек, брошенных из окна детской рукой.

— Марина! — окликнул он, раздувая призывно крылья. — Кушать подано!

— Это черные ржаные сухари. Мои любимые! — рубиновая бусина глаза заметила крошку, клюв метко долбанул в лакомство.

— Аля! Закрой окно, просквозит! — раздалось в глубине комнаты.

— Я голубей кормлю. Тех самых, наших любимых — сизого и беленькою со шнурочком на шее. А на нем — бусина, ее в перьях не видно. Это главный голубь — волшебный. Они точно жених и невеста. Напиши про них стихотворение, Марина!

— Лучше уж ты сама. Иди за стол — отец ждет…

Окно закрылось, пробежав солнечным зайчикам по голубиной паре. И в этот момент исчезло все, что помнилось, а лица и имена сгладились в сплошной синеве весеннею дня…

P.S.

Эфрон пережил Цветаеву на 45 дней. В годы массовых реабилитаций Сергей Яковлевич Эфрон и Ариадна Сергеевна Эфрон были реабилитированы «за отсутствием состава преступления». Но Цветаева об этом никогда не узнала.

Основные даты жизни и творчества Марины Цветаевой

1892, 8 октября (26 сентября ст. ст.) — В доме профессора Ивана Владимировича Цветаева и его жены Марии Александровны (урожденной Мейн) родилась дочь Марина.

1894 — Рождение сестры Анастасии.

До 1902 — Жизнь между Москвой и Тарусой на Оке.

1902 — В связи с болезнью матери жизнь за границей: Италия, Швейцария, Германия.

1905 — Возвращение в Россию. Крым.

Первая русская революция. Революционные стихи (не сохранились).

1906 — Переезд семьи в Тарусу. Смерть М.А. Цветаевой. Москва.

1907–1910 — Марина сменила три гимназии и совсем оставила учебу после 7-го класса.

1910 — Выход сборника стихов «Вечерний альбом».

1911 — Первое лето в Коктебеле у Волошиных. Встреча с Сергеем Эфроном.

1912, 27 января (ст. ст.) — Венчание с С.Я. Эфроном. Выход сборника «Волшебный фонарь».