Марина Цветаева. Неправильная любовь

Жизнь в Москве и в Болшеве до приезда семьи давала возможность Сергею обдумать и оценить происшедшее. Операцию с устранением Рейсса он завалил — так определил парижский Куратор. Но здесь складывалось впечатление, что начальство удовлетворено деятельностью Эфрона в Париже. Его обеспечили жилищем, дали возможность лечиться в специальной поликлинике и направили в одесский санатории. Аля работала в престижном журнале. Сергей испытывал лишь чувство тревоги за Марину и Мура. Был неизменно мил и доброжелателен с окружающими, очаровал без исключения всех гипнотическим светом сказочно-добрых голубых глаз. Даже свирепый пес Клепинина по прозвищу Жирняга («боксерской» породы) подползал к Сергею на брюхе, завороженный — ласковым голосом и вкусными подачками.

Аля и сын Нины Клепининой Алексей Сеземан работали в журнале «Revue de Moscou» и большую часть времени проводили в Москве. Аля бывала в Болшево наездами — светящаяся, звонкая — она полюбила в первый раз, и ее избранник Муля (Самуил Давыдович Гуревич) — коллега по издательству — отвечал ей взаимностью. Он часто приезжал с Алей на дачу и стал почти членом семьи: остроумный, эрудит, шутник, интеллигент. Сергей Яковлевич вспыхивал короткой радостью — очаровывал шутками, мягким обаянием. Все видели, как ждал он приезда жены и сына, как гордился Муром, его письмами и рисунками. Балагуря, Сергей считал дни до приезда Марины. До утра не мог уснуть, продумывая ситуацию и так и этак. Но выхода не видел.

Все время, до приезда Марины, Аля заботилась об отце, старалась сделать его жилье уютным: повесила занавесочки из ситца, вязаные коврики, украсила лампы цветными абажурами — в отличие от матери она умела украшать быт мелочами. Может, потому он и не так свирепо изводил ее? Сергей радовался обновкам, Трепал ее по затылку, как в детстве. Но однажды что-то случилось: Сергей Яковлевич захворал, пролежал носом в стену дня три, а поднявшись, погрузился в глубокую скорбь. Чувство беды и вины больше не оставляло его, даже если усилием воли не удавалось изобразить веселье.

Все началось с того памятного вечера, который Нина Клепинина запомнила очень ярко. Эфрон (по паспорту ныне Андреев) пережил, очевидно, очень сильное потрясение. Нина увидела чужое лицо входящего в калитку мужчины — за несколько часов своего отсутствия он основательно поседел и постарел на десяток лет — его неизменно мальчишеская внешность сменилась старческой. Словно загримировался.

С утра он уехал «по делам» в Москву, вернулся поздно — чужим и страшным. Долго молчал, потом решился:

— Коля, Нина… простите! Я погубил вас, завербовав там, в Париже. Да! Не спорьте — завербовал. Поступил так же, как некогда поступили со мной — соблазнил жизнью в новой России. Обманул. Но я же не знал сам! Сам обманулся! Какой же дурак! Маленький, глупый паяц, которым можно поиграть и выкинуть… — он зарыдал, вцепившись руками в волосы, словно намереваясь вырвать их. — Я погубил вас всех!

— Сережа — ты не прилагал никаких усилий, чтобы «совратить» нас, мы с Ниной сами рвались поработать во благо родине, Николай вздохнул. — Да и не мы одни.

— Простите, что втянул… если бы я понимал! Если бы хоть чуть-чуть представлял, в какую паутину лезу! Глупая маленькая букашка! Ведь думал, что многое пережил, все понимаю… Обвели вокруг пальца… А за мной потянут всех! Всех, всех в одну яму загнал! Чем мне теперь расплачиваться, кому каяться? Жизни мало, чтобы искупить вину перед детьми, Мариной, вами… — Сергей уронил голову на стол, плечи затряслись от рыданий.

Нина никогда не видела, чтобы сдержанный Сергей Яковлевич впадал в истерику. Она тихо успокаивала его, отпаивала каплями. Николай принес водки и тарелку с любительской колбасой.

— Не ел ведь с утра? Ты и так кандидат в святые мощи — кожа да кости. Давай, Сергей, перехвати кусочек, запьем «Московской» — вон бутылка какая красивая… По идее, в ней должен быть цианистый калий, — он невесело хохотнул. — К сожалению, нет! — Забулькало в стаканах.

Сергей жевал механически, потом вдруг выскочил в палисадник, склонился в кусты — его стошнило. Вернулся с бешеными глазами, шарахнул кулаком по столу так, что звякнула посуда и посыпались со стола вилки:

— Сволочи! Подонки! Ведь какая же мерзость, мерзость!

— Эх… — Николай поднял упавшие вилки. — Ты лучше спокойно изложи нам все. Обсудим.

Сергей рассказывал долго, перебивая рассказ покаяниями и проклятиями в свой адрес.

Эфрона пригласили на Лубянку к главному начальнику группы возвращенцев и аккуратно, но строго заявили: отпираться не стоит. «Вы известны как человек чести и запутывать следы не станете. Тем более, что мы и так про вас все знаем. Возьмите перо, бумагу и подробно опишите свои связи с зарубежными разведками».

— И не таких раскусывали, — добавил мрачно человек в штатском, сидевший в темном углу.

— И про Марину Ивановну, и про Клепининых, пардон — Львовых и, главное, про Ариадну Сергеевну. Подробно, точно, с именами, датами… Ну, вы же образованный человек. Нас интересует все — где, когда, с кем, с какой целью встречались…

Сергей Яковлевич смотрел, не веря своим глазам, потом понял, искренне рассмеялся:

— Уф-ф! Напугали! Честное слово, чуть сердце не остановилось! Это проверка, товарищи, да?

— Шутить тут никто не расположен, — металлическим голосом предупредил первый, сидящий за большим столом. — И нечего шута выламывать, не в кино! Понимаю, так сразу вы не восстановите порядок событий. Мы не станем вас арестовывать, живите, думайте, встречайте семью. Советуйтесь. Ну, а мы, сами понимаете, присмотрим за вами, во избежание недопонимания…

Вечером, сидя на крыльце, Эфрон и Клепинины постановили: об инциденте забыть: проверка — это ясно. И покруче бывают. Видать, кто-то здорово очернил всех участников, вот и проверяют. Главное, детей и Марину пугать не надо. Остановить их приезд все равно уже нельзя. Нельзя поддаваться панике, метаться в растерянности и страхе. Никто не виновен перед страной — чего тут мельтешить? Разберутся.

Все вроде уладилось. Внешне. Но у Эфрона что-то сжалось внутри и не отпускало. Можно, конечно, было валять дурака и делать вид, что все забыто, но сердце не обманешь: чувство такое, что проглотил ледышку, а она не тает, стоит колом в груди и еще в руку тянет. Да и озноб потряхивает. Не мог он забыть лица и голоса говорившего с ним «товарища». Какая уж тут проверка! На столике возле кровати Сергея стояли лекарства — для легких, для сердца, для успокоения нервов. Нет, он вовсе не был трусом, это слабенький от рождения мальчик. Те, кому приходилось воевать с Эфроном, знали: Сергей Яковлевич — настоящий герой, до глупости, до самопожертвования. И друга прикроет, и от врага прятаться не станет. Знал это и Клепинин, побывавший с Эфроном в непростых ситуациях в Испании.

18 июня 1939 года «Мария Ульянова» пришвартовалась в Ленинграде. Прибывший с Цветаевой немалый — 13 мест — багаж должен был пройти таможенный досмотр. В основном книги, архивы рукописей, домашний скарб, пустячные мелочи, новый гардероб. Подруги Марины набрали по знакомым костюмы «в стиле» Мура — изысканно нарядные, почти новые. Сама Цветаева, ходившая в перештопанных лохмотьях, получила вполне приличные вещи и даже, скупленные кем-то на распродаже, моточки цветной пряжи — для любительницы вязанья Али.

Солнечным июньским днем Мур в светлом костюме и начищенных до блеска элегантных туфлях бродил у приемной Портовой таможни и делал вид, что пожилая тетка в перманенте с огромным багажом не имеет к нему никакого отношения. Цветаева долго ждала мучительной процедуры оформления багажа, который так и не выдали. Оказывается, все еще должно быть проверено не раз и могло быть оформлено только на Алю. Лица у совслужащих были злющие, с оттенком тюремного презрения. А разве Марина ждала встречи с оркестром? Пожатий мягких литераторских рук, поздравлений? Хорошо хоть полиция с наручниками не встречает. Ведь» она приехала не как Марина Цветаева — известный русский писатель, а как жена своего мужа Сергея Яковлевича Эфрона — провалившегося на Западе советского агента. Что, естественно, не располагало к официальным приветствиям и доверию таможенных служб. А багаж из Парижа? Что еще за «архивы» в картонных ящиках? Выдать без проверки под «честное слово»? — Да за кого вы нас, гражданка, принимаете?