Марина Цветаева. Неправильная любовь

Помолчав, он решился:

— Марина, одна мольба — простите меня. Я — слабый человек. Простите за все. И умоляю, не считайте меня предателем. Меня купили — за разрешение вернуться на родину. Это моя идея-фикс. Очевидно, я не могу жить на другой земле. И без вас. — Он обнял ее голову, уткнулся в ее затылок, поцеловал распухший нос. Затараторил, спеша успеть высказаться под шум грузовиков:

— Может случиться и такое, что мы больше не увидимся. Мне надо знать, что я прощен. Поймите — ничего против своей совести я не сделал. Если только… Я боролся с врагами. С опасными, угрожающими счастью моей родины. Это была война.

— Оставьте вы ваши лозунги! Оставьте ваши прощения… Все серьезней. — Выцветшие глаза Марины смотрели в глубь его души:

— Все гораздо серьезней. Вы поняли?

Он лишь покачал головой:

— Понял, что вы и моя семья — самое ценное мое достояние.

— Господи, Господи! Не понял… Я молила за сохранение жизни, а за спасение души не радела. Знала — она у вас кристальная. — Марина заглянула прямо в глубь его зрачков. — Умоляю, запомните мои первые и последние слова — они неизменны: я — ваша жена в вечности. Если заключенный тогда в Коктебеле союз оказался не для рая, знайте, я вместе с вами пойду в ад...

Полиция явилась к ней домой 22 октября в семь утра. Провели обыск, забрали все бумаги Эфрона, а затем ее с Муром пригласили в полицейский участок.

Допрос длился целый день. Самая отчетливая формулировка Марины вошла в протоколы и в историю:

— Мой муж никакого отношения к убийству иметь не может. Я в этом уверена. Мой муж глубоко порядочный человек — самый благородный и самый человечный из людей, которых я знала. Если он, возможно, и оказался причастен к чему-то, то лишь из-за своей исключительной доверчивости. Я допускаю, что его доверие могло быть обмануто.

— Каковы ваши политические симпатии? — спросил следователь.

— У меня лишь глубочайшее отвращение к политике, которую всю, за редчайшим исключением, считаю грязью. Мы с мужем живем разными жизнями, не задаем друг другу вопросов. Он часто уезжал, и я не спрашивала куда. Кажется, он сказал, что едет в Испанию.

Измученная женщина, которую следователь счел абсолютно по-женски непривлекательной, вдруг преобразилась, вздернув подбородок, выпрямив спину и, к глубочайшему изумлению полицейского, начала читать стихи. С прекрасным парижским произношением, уверенно, без пафоса:

— Вы можете идти, мадам Цветаева… вот пропуск. — Следователь протянул ей подписанный листок и не удержался от вздоха. Говорят, у Цветаевой — талант. Говорят — огромный талант и известность. Но почему несчастье преследует наиболее достойных? И почему наиболее талантливые непременно должны быть так некрасивы?

Газеты были похожи на растревоженный пчелиный улей, и всякий норовил ужалить побольнее. Заметка в «Возрождении» от 15 октября 1937 с подзаголовком «К убийству Рейсса» была озаглавлена «Агенты Москвы», этим определением справедливо объединяя убитого и убийц. Только после обыска в «Союзе возвращения» 22 октября, через две недели после бегства Эфрона — эмигрантская общественность обратила взоры на «возвращенцев».

Мур внимательно следил за газетами, ожидая продолжения детектива. Мальчишеская психология, так не сочетающаяся с его внешней солидностью и взрослостью, раздражала совершенно измученную Марину. Мур с удовольствием взял на себя миссию ознакомления матери с последними новостями. У нее не хватало сил прекратить эту пытку. Смиренно лежала, закрыв глаза и вытянув по швам руки. Просмотрев газеты, Мур готовил изложение наиболее интересных мест:

— Большая часть материала газеты «Возрождения» от 29 октября, занимающего две газетные полосы, посвящена «возвращенцам» и, в частности, С.Я. Эфрону. Коротко осветив историю раскола евразийства, автор проводит знак равенства между его «левым» крылом и «Союзом возвращения», «одним из руководителей» которого считает Эфрона, — говорил он бесстрастным дикторским тоном. — Не забыв подчеркнуть, что Эфрон «по происхождению еврей», газета обзывает его «злобным заморышем». Вот, что они пишут: «Всю свою жизнь Эфрон отличался врожденным отсутствием чувства морали. Он отвратительное, темное насекомое, темный делец, способный на все…»

— Прекрати! Это же невыносимо! Зачем нам знать всю эту сочиненную подлецами пакость?

— Нет, вы послушайте, это даже смешно: «Евразийцы будто бы называли Эфрона «верблюдом», смеялись над тем, что в нем «сочетается глупость с патетизмом». Не только деятельность Эфрона как советского агента, но сам его человеческий облик подвергался уничтожению…»

— Когда топтали меня, это было хотя бы глупо. А тут — массивная подлость. Ты сам знаешь, каковы моральные качества твоего отца, — Сильным взмахом руки Марина сбросила на пол с колен Мура газеты. — Выкинуть немедля эту грязь!

— Погодите, тут про вас! — Мур достал нужный лист: «Как известно, он женат на поэтессе Марине Цветаевой. Последняя происходит из московской профессорской семьи, была правых убеждений и даже собиралась написать поэму о царской семье. Ныне, по-видимому, ее убеждения изменились, так как она об откровенном большевизме своего мужа знала прекрасно».

— Мур, ты все отлично понимаешь. Ты — чрезвычайно умный мальчик. Почему ты не можешь понять, что сейчас злобно и методично мучаешь живое существо — свою мать?!

— Это же не я писал…

— Но ты читал. А значит — вы заодно.

Двенадцатилетний Мур не способен был понять серьезность случившегося. Зато Марина открыла для себя истину: сын очень развит интеллектуально и совершенно инфантилен душевно.

Увы, этот диссонанс станет для Марины причиной постоянного мучения. Одно лишь спасало: ее безумная любовь к сыну, оправдывающая и перекрывающая все.

Первые дни после скандала Марина металась в панике, она была уверена, что все друзья от нее отвернутся. Многие, в самом деле, демонстративно отходили, но самые преданные не бросали.

Оставаться во Франции представлялось Марине бессмысленным: эмигрантское общество от нее отвернулось, остались лишь самые близкие; не было заработков — негде было печататься. Да и была ли она в состоянии писать?

Она и прежде — в спорах о возможном возвращении на родину — понимала, что остаться в Париже одной с Муром для нее практически невозможно. Тогда была утопическая идея уехать в Чехию. Навсегда. Теперь у Цветаевой путь был один — в Советский Союз. Аля расхваливала свою московскую жизнь и уговаривала мать приехать. Их общие друзья Лебедевы постоянно пересказывали ее письма. «От Али приходят сообщения очень бодрые. Она очень довольна, работает, переводит, рисует книги и зовет вас к себе!»

О том, звал ли в Москву Марину Сергей, неизвестно. Во всяком случае, вся их переписка шла через посольств во и, без сомнения, содержала лишь хорошо отредактированные сведения.

Почти нет сомнения и в том, что советские «представители» предложили ей вернуться: Цветаева являлась женой провалившегося агента и потому была нежелательна за границей. Советское постпредство ее «опекало». Приходилось жить по указке постпредства: восстанавливать советское гражданство, оформлять документы, получать визы; из советских рук переписываться с мужем… Мур оставил школу — отчасти это было связано с делом его отца и просоветскими высказываниями мальчика; он стал заниматься с учителем.

Цветаева начала готовиться к отъезду. Самое важное было разобрать и привести в порядок свои бумаги. Она знала, что многое из рукописей, писем, книг невозможно взять с собой; надо было решить, что, где и кому оставить. Цветаева просмотрела все свои рукописи, кое-что доработала, стихи, написанные после «После России», переписала в отдельную тетрадь; «Лебединый Стан» и «Перекоп» тоже. В старых тетрадях появились ее теперешние пометки: иногда она поправляла прежние стихи и делала к ним замечания. Она заново проживала свою жизнь. Работа растянулась на год. Одновременно Цветаева ликвидировала свое имущество: распродавала и раздаривала книги, мебель, утварь. В июле 1938 года они с Муром выехали из квартиры в Ванве, в которой прожили четыре года, конец лета провели на море в Див-сюр-мер (Dives-sur-Mer), осенью поселились в дешевом отеле в Париже — «хозяйство» им было уже не нужно.