И жизнь, и слезы, и любовь

Я убежала от Шуйского, моего продюсера. Решила отказаться от музыки. Разочаровалась в шоу-бизнесе, в людях, которые в нем работают. Была готова стать никем. В тот момент я была готова отказаться от всего ради свободы и спокойствия.

Но музыка вернулась ко мне. Вернее, как ни напыщенно это звучит, она вернула меня к себе. Она не отпустила меня. Я встретила других людей. Увидела другое лицо шоу-бизнеса. Мы с Йосей это называем «шоу-бизнес с человеческим лицом».

Я стала другой. Стала нравиться себе. Стала говорить о том, как мне видится тот или иной номер. И поняла, что люди вокруг готовы ко мне прислушаться.

Иногда просыпаюсь и боюсь открыть глаза. Вдруг это все сон? Вдруг мое счастье растает как дым? Вдруг мы с Аней, Тёмой и Сеней опять окажемся один на один с враждебным миром? Вдруг опять будет неоткуда ждать помощи? Вдруг мне опять никто не будет верить?

Я должна сделать все для того, чтобы ужас не повторился. Ни в моей жизни, ни в жизни кого-то другого. И поэтому я пишу эту книгу.

Йося и дети тоже считают, что я должна обо всем рассказать. Они думают, что всем нам после этого станет легче.

ЧАСТЬ II

Лёнька

Meaculpa. Моя вина. Считается, что грехи не проходят бесследно.

Чем я заслужила все, что сделал со мной Шуйский? На этот вопрос отвечаю себе однозначно: за Лёню. За то, что обидела хорошего человека.

Как-то, в один из самых черных дней, я позвонила Лёне и попросила у него прощения за ту боль, которую я ему причинила. Я не посмела ничего рассказать ему о своей жизни. Я не просила о помощи. У меня и мысли не было о возвращении к нему. Просто извинилась. И все.

Только начав жизнь с Шуйским, я стала по-настоящему ценить то отношение к себе, которое я привыкла видеть от Лёни и моих родителей.

Мы вернулись в Аткарск после конкурса в Саратове (того самого, для выступления на котором я добилась для себя концертного платья), и жизнь потекла обычным чередом. Я училась в десятом классе. Надо было готовиться к выпускным экзаменам. Впереди было все еще несколько туманное профессиональное будущее…

Это случилось в апреле 1985 года. Шел урок истории. Вдруг в класс засовывается кудрявая голова. Слышится вопрос:

— Перфилову можно?

Учительница говорит:

— Перфилова, выйди на минутку.

За дверью меня ждал кудрявый темноволосый молодой человек: неординарная внешность, очки в стильной оправе, а одет — умереть не встать! Джинсы, пиджак, кожаная сумка — это так было стильно по тем временам, так необычно. И вообще, совершенно взрослый мужчина. (Ему тогда было двадцать пять лет.) Он мне заявляет:

— Я руководитель музыкального коллектива. И нам нужна солистка. Я специально к вам приехал из Саратова. — Сразу же стал извиняться: — Вы не волнуйтесь, пожалуйста, вас с уроков отпускают. Я с директором школы об этом уже договорился.

Звали молодого человека Леонид Ярошевский. Мы с ним пошли в какой-то пустой класс. Разговаривали долго-долго. Оказалось, коллектив под руководством Ярошевского готовится к фестивалю молодежи и студентов, который пройдет в Москве. Леонид свой выбор остановил на мне после того, как услышал меня на конкурсе художественной самодеятельности в Саратове. Эх, не зря организовала себе сценический наряд!

Леонид предложил мне:

— Вы не хотели бы поучаствовать вместе с нами в фестивале?

Он еще спрашивает! Как можно было не хотеть участвовать в качестве солистки ансамбля в Московском фестивале!

Он продолжает:

— Нам надо попробовать поработать вместе. Сейчас мы записываем песню для фестиваля. Студия находится в Саратове. Вы не могли бы в субботу-воскресенье туда подъехать?

— Конечно я приеду. Никаких проблем.

Потом мы пошли ко мне домой. Я подогрела обед. Мы сели за стол, поели. Позже к нам присоединилась мама. Пили чай уже втроем. Разговаривали.

Лёня сел за рояль. Я стала что-то петь — он мне аккомпанировал.

В выходные я приехала в Саратов. Мы с Лёней сразу стали работать в студии. Это был настоящий восторг! Я классно почувствовала себя в совершенно новой реальности. Я как будто сразу, со сцены аткарского Дома культуры, совершила скачок в профессиональный мир. Мы записали несколько песен.

Лёня вдруг меня спрашивает:

— Ты куда поступать собираешься?

— В МГУ, на истфак.

— А знаешь, что как раз сейчас в Гнесинке открывают эстрадное отделение?

Я понятия ни о чем таком не имела.

Он — мне:

— Ты же всю жизнь о карьере эстрадной певицы мечтала. Зачем тебе историю изучать? Туда, в Гнесинский институт, даже Ирина Отиева пошла учиться! Она, понятное дело, музыкант состоявшийся. Ей диплом, наверное, нужен… Там сам Кобзон преподает!

Было бы здорово учиться в Гнесинке. Но как я туда поступлю? У меня в июне будет аттестат зрелости. А там, наверное, диплом об окончании музыкального училища требуют. Туда, наверное, экзамены сдают по предметам, которых в музыкальной школе и не преподают.

Лёня меня успокаивает.

— Ничего, позанимаешься как следует с педагогами из музучилища…

Я сразу поверила Лёне, что у меня получится.

Экзамены за курс средней школы были успешно сданы. Теперь все свое время я посвящала подготовке к поступлению в Гнесинский институт (ныне — Академия имени Гнесиных).

Горячее лето 85-го. Жила я тогда в Саратове у нашей очень близкой родственницы Аллочки Смурыгиной. Квартира ее находилась в доме на набережной Волги.

И вот я, добровольно заточив себя дома и занимаясь с утра до вечера, из окна с завистью наблюдала за стройными рядами пляжников, направлявшихся к местам отдыха.

Главная загвоздка состояла в том, что в музыкальной школе не преподают курс гармонии, экзамены по которому надо было сдавать при поступлении в Гнесинку. И я за один месяц пыталась освоить то, что в музыкальном училище изучают в течение четырех лет. Я занималась с репетиторами.

В Москву поступать в Гнесинку мы рванули втроем: Я, Лёня и Сережа Панферов. Лёня Ярошевский мечтал о классе фортепиано. По первому образованию он был дирижером-хоровиком; играл на саксофоне. Сережа был барабанщиком. Все мы работали в ансамбле, которым руководил Лёня. Забегая вперед, скажу, что поступила одна я. Так получилось.

Я подготовила целую экзаменационную программу — три композиции. Первая — песня композитора Натальи Масловой, красивая, очень эстрадная, но при этом патриотическая, в духе времени. Называлась «Это все — земля». Вторая — фольклорная. Мы ее репетировали с известным в Саратове фольклористом. А третья была джазовая из репертуара Эллы Фицджеральд.

Меня спрашивают:

— Что вы хотите петь в будущем?

А я, пионерка такая, заявляю:

— Джаз!

Все опешили от подобной наглости (они же не знали, что в Аткарске живет замечательный человек Володя Зотов, который столько со мной занимался) и стали меня расспрашивать, кто я, откуда и сколько мне лет.

Я вспоминаю, что на вокальное отделение принимают только с восемнадцати, и, перепугавшись, что могут не взять, еле-еле шепотом произношу:

— Мне семнадцать.

Слава богу, проскочило. На моем возрасте никто больше внимания не заострял.

Дело в том, что, ухом прижавшись к двери аудитории, где меня экзаменовали, стояла моя мама. Она слышит: петь я закончила давно. Идет о чем-то разговор. Мамочкины нервы не выдержали. Она думает: что это они так долго мучают бедного ребенка? Заглянула в класс и спрашивает:

— Скажите, пожалуйста, у моей дочки есть данные? А то, если нет, мы поедем поступать в другое место.

Эту историю любит пересказывать в собственной интерпретации Иосиф Давыдович Кобзон. Он утверждает, что мама спросила:

— Девочке только семнадцать лет можно ли вам ее доверить?