Герман Геринг — маршал рейха

Это был период, когда германские газеты были полны историй о безрассудных подвигах пилотов на Западном фронте. Молодой лейтенант Карл фон Хидессен стал национальным героем в сентябре 1914-го, когда германцы стояли у ворот Парижа, совершив несколько полетов над французской столицей с демонстрацией фигур высшего пилотажа на небольшой высоте на глазах у пораженных и охваченных яростью парижан. В своем последнем полете он несколько раз не спеша облетел Эйфелеву башню, игнорируя стоявших на ее площадках и осыпавших его градом пуль пулеметчиков, потом устремился вниз и рассеял стоявшую внизу огромную толпу, которая ударилась в панику после того, как он сбросил вниз принятый парижанами за бомбу мешок с песком с прикрепленным к нему посланием: «Сдавайтесь! Германцы уже у ваших ворот. Завтра мы вас захватим!»

Этот подвиг пришелся по душе Герингу, и тот факт, что германцы так и не вошли в Париж, нисколько его не умалял. А с ним сейчас был его друг Бруно, который в любой момент мог разделить с ним не менее захватывающие приключения. Он с завистью слушал Лёрцера, делившегося своими честолюбивыми планами и замыслами на самое ближайшее будущее, когда он получит «крылышки» боевого пилота, как вдруг разразился неудержимым смехом, после того как его друг неожиданно выдал:

— Скажу тебе по секрету, я подал заявление о вступлении в «Brieftauben Abteilung Ostend».

«Brieftauben Abteilung» означало «Отряд почтовых голубей», и Герингу показалось абсурдным научиться летать, чтобы потом провести всю войну, заведуя голубятней. Но его друг начал объяснять, что ВАО — это кодовое название секретного отряда отборных авиаторов и особых самолетов, который будет базироваться в Остенде, на территории оккупированной Бельгии, и готовиться к переброске в Кале на Ла-Манше, когда Париж и большая часть Франции будут заняты.

— А из Кале, — заключил Лёрцер, — мы начнем бомбить Англию!

Это была перспектива, обещавшая такие возможности для обретения славы, что Геринг сразу понял: он должен там быть. Он решил немедленно заняться переводом из части и, едва его друг вышел из палаты, составил письмо своему старшему командиру с просьбой разрешить ему просить место в летной школе во Фрейбурге. Когда прошли две недели, а ответа из полка все еще не было, Геринг, который уже оправился от болезни, получил необходимые бумаги у местного военного коменданта, заполнил и подписал бланк перевода. Он был уверен, что разрешение будет дано, но если он хотел присоединиться к Бруно Лёрцеру в Остенде, времени терять не стоило. Он уже приоделся соответствующим образом и начал летать в качестве наблюдателя в машине Лёрцера, когда пришел ответ из полка. В разрешении на перевод было категорически отказано, и ему приказывали явиться в часть немедленно после того, как врачи сочтут его здоровым.

Этого Герман Геринг совершенно не собирался делать. Он уже испытал наслаждение от поднебесного полета и нашел его даже более сильным, чем удовольствие от скалолазания, а теперь ему вновь приказывали вернуться на землю, в грязные окопы Западного фронта! Геринг никому, кроме Бруно Лёрцера, не сказал о депеше из полка и продолжал проводить все подходящие для полетов часы в воздухе вместе со своим другом, обучаясь особенностям работы, которую он для себя выбрал, — фотографа-наблюдателя. Обстоятельства были таковы: если он хочет вступить в бой в составе германских военно-воздушных сил, у него уже нет времени проходить курсы пилота.

Тем временем известие о его «самодеятельности» достигло его полка, и ему вновь было приказано незамедлительно прибыть в часть. Геринг никак не отреагировал на это распоряжение начальства. Его биографы, как правило, или умалчивают, или приуменьшают серьезность ситуации, в которой он тогда оказался. На самом же деле его положение было довольно опасным. Формально его могли судить за подделку переводных бумаг и дезертирство из части, причем последнее было вторым по важности преступлением, в котором мог быть обвинен офицер в военное время (первым было дезертирство под огнем). Под угрозой оказалась не только его карьера, но и сама свобода. Когда до него дошло известие от товарищей по полку, что полковник в ярости и требует военного трибунала для своего упорствующего в неподчинении офицера, Геринг, как никогда полный решимости вырваться из пехоты, послал телеграмму крестному. И снова фон Эпенштейн продемонстрировал свое доброе отношение к любимому крестному сыну. Он не только сделал лейтенанту Герингу медицинское свидетельство, объявляющее его непригодным для дальнейшей службы в окопах, но и осторожно воспользовался своим влиянием в придворных кругах, которое он там все еще имел. Возникло своего рода соревнование между военной полицией и военно-воздушными силами, кто его быстрее приберет. Военный суд назначил и уже начал предварительные слушания по его делу, когда Геринг узнал от крестного, что его усилия принесли плоды и теперь он будет отправлен на фронт вместе с Бруно Лёрцером в составе одной из авиационных частей.

То ли эта новость достигла суда и повлияла на него, то ли сыграла свою роль блестящая репутация Геринга и его популярность среди офицеров, — не ясно, но обвинения против него внезапно были сведены до минимума, а именно: до опоздания в часть, и он был приговорен к доставке в штаб и заключению в казармах сроком на двадцать один день. Но прежде чем приговор был приведен в исполнение, последовали приказы высшего начальства. Они пришли от самого кронпринца. Принц Фридрих Вильгельм, старший сын кайзера, был горячим сторонником использования нового воздушного боевого средства, и среди подчиненных ему частей находился полевой авиаотряд Пятой германской армии, содействовавшей в тот момент войскам, занимавшим позиции против Второй французской армии, которая обороняла Верден и его окрестности. Он запросил, чтобы лейтенанты Бруно Лёрцер и Герман Геринг были прикреплены к одному из передовых наблюдательных подразделений. Геринг потом говорил, что они увели самолет из Фрейбурга и летели на нем до самого своего нового полевого штаба, располагавшегося под Стене в Северной Франции, чтобы успеть уйти от чинов военной полиции, которые взяли бы его под стражу и отвезли обратно в штаб для отбывания наказания. Правдой это было или нет — неизвестно, но одно не вызывало сомнений: с пехотной службой он покончил навсегда!

Тут следует оговориться, что, оценивая характер молодого лейтенанта, было бы, конечно, совершенно несправедливо утверждать, что он изменил свое военное амплуа просто из страха умереть в траншейной мясорубке, которая уже начиналась на Западном фронте. Страх — во всяком случае страх физической опасности — был чувством, которому Герман Геринг редко поддавался, и определенно этого не случалось в те дни, когда ему был двадцать один год и он жаждал славы. Все дело было в совершенно невыносимом для него тошнотворном однообразии наземных боевых действий, с одной стороны, и, напротив, широких возможностях для проявления личной предприимчивости в воздухе — с другой. Он сам однажды объяснил: «Я чувствую, как оживаю, когда поднимаюсь в воздух, и становлюсь как в воду опушенным, когда нахожусь на земле; в небе я ощущаю себя маленьким богом».

Конечно, это не означает, что при всем том он не радовался тому, что отныне может спать каждую ночь в кровати, не страдая и не просыпаясь из-за грязи, крыс и орудийных раскатов, или что он мучился угрызениями совести, покупая еду и выпивку, — нет, просто теперь он опять испытывал возбуждение и восторг от войны, которые переживал в первые ее дни.

Следующие четыре года стали самыми захватывающими в его жизни, и уже никогда после этого она не казалась ему такой простой и счастливой.

К тому времени, когда Бруно Лёрцер и его наблюдатель Герман Геринг начали свои полеты с аэродрома под Стене весной 1915-го, в войне в воздухе над полями сражений во Франции назрел крутой перелом. До этого было редкостью, чтобы какой-нибудь британский или французский самолет сбил германский и наоборот. В начале войны неприятельские аэропланы, часто встречаясь в воздухе, пролетали близко друг от друга, и пилоты лишь приветственно помахивали друг другу руками. Да больше, собственно, они ничего поделать и не могли. Правда, некоторые летчики и наблюдатели имели при себе револьверы и винтовки и, оказываясь рядом с вражеским самолетом, палили в него наудачу, но таких было мало, и их поведение считалось не вполне рыцарским; кроме того, шанс поразить цель был очень незначительным.