Записки оперного певца

мало-мальски значительной фразы «на рампу», сын своего времени, весь сосредоточенный на «красивости» и эффектах он не отличался от своих итальянских партнеров ни в ^итальянизмах», ни в характере успеха у зрителя. Труднейшую арию Ренато «К портрету» он исполнял с таким техническим совершенством, что в ту пору, кроме Баттистини, никто, пожалуй, не справлялся с ней столь виртуозно. А в роли Фигаро Камионский так бравурно играл голосом так ловко, чеканно и стрекочуще произносил речитативы, что заставлял и итальянцев подтягиваться.

Но у слушателя нередко создавалось впечатление, что Камионский все время обращает его внимание на то, как он легко И просто делает и то и это, как он замечательно извергает трели, рулады и прочие кунстштюки: вот, мол, фокус номер один, фокус номер два и т. д. Когда же Камионский пел на русской сцене, среди русских артистов (а русские спектакли и концерты в тот период составляли больше девян0ста девяти процентов его выступлений), он старался в какой-то мере стушевать эти черты. Он понимал, что на русский, пусть провинциальной сцене, как она ни была еще рутинна в начале нашего века, этот стиль красивости ради красивости и эффектов ради эффектов — пусть даже не всегда обязательно дешевых, дурного вкуса, но всегда чуть-чуть выпирающих и потому лишенных простоты и задушевности, — неуместен. Но, человек холодный, он не обладал тем внутренним теплом исполнения, которое характерно для русск0го исполнительского стиля.

К тому же в отечественных операх «Царская невеста», «Пиковая дама» и других его скандированное произношение слогов» по-провинциальному подчеркнутые согласные, нарочитая округленность гласных, преувеличенные акценты и выпевание звуков «м», «н» и «т» неприятно резали слух. Случались форшлаги и темповые рубато, смахивавшие на ресторанные акценты тогдашнего «румынского» оркестра.

Лучшие годы свои О. И. Камионский провел в Киеве, Одессе, Харькове, много пел в короткосезонных антрепризах в Петербурге, какое-то время пел в опере С. И. Зимина в Москве.

Репертуар Камионского, как и подавляющего большинства певцов того времени, был огромен. Учил он свои партии довольно быстро, тридцать-сорок партий всегда твердо держал в памяти и мог петь любую из них с одной-двух репетиций, И — самое замечательное — он никогда не знал

<Стр. 31>

ни горловых болезней, ни усталости, хотя нередко выступал в нескольких спектаклях подряд.

Легкость и эффектность исполнения Камионским заглавной партии моцартовского «Дон-Жуана» были поистине изумительны. Он с таким фейерверочным брио исполнял «Бриндизи», что конкурировал с самыми совершенными исполнителями этой партии. Серенаду он пел с явным желанием подчеркнуть свое вокальное искусство и превосходно переходил от издевательской интонации в отдельных местах к нежнейшему пианиссимо, которым как бы приглашал слушателя принять участие в его безусловно победоносной авантюре.

Находил он больше чем в других партиях тембровых вариантов и для речитатива. Свободный жест и присущая Камионскому развязность в данном случае подчеркивали самоуверенность Дон-Жуана, делая его менее симпатичным требовательному зрителю и отчасти Донне Анне, но в значительной мере объясняя легкость его побед над менее взыскательными, чем Донна Анна, женщинами.

Первоклассным виртуозом являлся Камионский в роли Фигаро в «Севильском цирюльнике». Стремительность исполнения им выходной арии была, как лава, увлекающая за собой все, что ей попадается на пути. Даже при наличии в спектакле темпераментного дирижера казалось, что Камионский тащит его за собой со всей его махиной: ритм внутренней пульсации казался непреоборимым.

Были у Камионского роли, в которых он неожиданно поражал как будто несвойственным ему увлечением драматической ситуацией. В партии Урока («Манру» Падеревского) он оставлял огромное впечатление именно своей эмоциональностью. Особо нужно отметить и тщательно отделанную партию Евгения Онегина в одноименной опере Чайковского.

Невзирая на облик южанина, мало подходящий для Онегина, Камионский в этой роли был внешне довольно приятен. И сценические манеры он точно припас особые, которых в других партиях как будто не признавал. Но и здесь в отдельных фразах в арии в саду были исключения. Например, всячески сдерживая себя, как бы стараясь не запугать Татьяну скепсисом Онегина, Камионский вдруг резко менял интонацию на словах «Мечтам и годам нет возврата!» Певшие с ним Татьяны не без испуга оглядывались на него. «Да что я тут теряю время с вами, — как

<Стр. 32>

будто говорил его голос, — все равно уже поздно!» Всегда холодноватый звук наполнялся каким-то презрением. Но далее из этой интонации совершенно выпадали слова «мечтами легкие мечты!» Отступая от Татьяны, правда, не к рампе, как это делали многие другие, а куда-то в сторону, — Камионский почти забывал о партнерше: он подготовлял слушателя к восприятию чудесно филируемого на последнем слоге фа. «Показав» его и сорвав аплодисменты, он с удовлетворенным видом человека, выполнившего свой долг, возвращался к Татьяне, а заодно и к менторскому тону.

При всех отдельных недостатках Камионский был выдающимся мастером-вокалистом и безусловно представлял собой одного из тех голосистых могикан, которыми отличалось начало нашего века. Умер он в 1917 году пятидесяти четырех лет от роду, кажется, от саркомы. До болезни он пел без устали и все с тем же неизменным успехом.

Я так подробно остановился на этом примечательном вокальном явлении потому, что «актер — зеркало и краткая летопись своего времени» (Шекспир). Камионский же вызвал огромное подражательство и имел большое — и хорошее, и кое в чем дурное — влияние на современную ему певческую молодежь, на баритонов и басов в первую очередь.

4

Убедившись в способности Камионского делать сборы, я месяца через два после описанного выше первого благотворительного концерта пригласил его на второй.

И на этот раз Камионский ходил по номеру гостиницы и пел, умывался и пел, хлопал меня по плечу и обдавал радостной руладой, наклонялся над туалетным столиком и выкатывал верхнюю ноту, на несколько секунд задерживался на ней — не то для проверки ее устойчивости, не то для закрепления ее— и затем обрушивался хроматическим каскадом до самых крайних низов своих, чтобы с них помчаться опять вверх по лестнице полутонов.

Однажды, когда он, задержавшись на высокой ноте, как-то особенно задорно взглянул на меня, любуясь, по-видимому, видом восхищенного провинциала, я вдруг решился л, зацепившись за его ноту, стремглав покатился вместе с ним по ступеням гаммы. Он замолк и, насупившись, стал

< Стр. 33>

прислушиваться. В первую секунду его, видимо, озадачила моя дерзость, но он заметил, как потом объяснил, что я бледен, испуганно таращу глаза и как-то по-особенному серьезен.

— А ну, а ну, молодой человек, — ласково сказал он и стал давать мне задания. Я их выполнял и, поднявшись высоко, задержался на верхнем си.

— Сколько вам лет?—спросил Камионский.

— Девятнадцать, — ответил я, чуть-чуть заикаясь, так как мне не было еще полных восемнадцати.

— Погодите еще годик и поезжайте в Киев учиться, у вас неплохой баритон.

— Баритон?—живо переспросил я, потому что все знакомые, включая и церковных хористов — а они в провинции пользовались наибольшим авторитетом, — утверждали, что у меня тенор. Между тем Камионский процедил сквозь зубы:

— Тенор?.. Видали мы таких теноров! Сорвете голос, молодой человек, не советую!

Отзыв Камионского побудил меня начать готовиться к артистической профессии. Однако родители мои воспротивились этому и поспешили определить меня на службу. Я не возражал, так как сознавал необходимость стать самостоятельным человеком и скопить денег, чтобы поехать и Киев учиться пению. По делам службы мне приходилось часто выезжать в Киев, Одессу, Варшаву и т. д. В Киеве я слушал прекрасных русских певцов, о которых речь впереди, в Одессе итальянских «соловьев», в Варшаве тех же итальянцев и замечательных польских вокалистов — Вайда-Королевич, Збоинскую, баса Силиха и других. С каждым днем я все яснее понимал, что не всем суждено быть знаменитостями, что далеко не все певцы так уж и хороши собой, и всесторонне одарены, и даже... и даже так голосисты, как этого нужно требовать от оперного артиста. То увлекаясь мечтой об оперной карьере, то отрекаясь от нее, и все же стал неустанно думать о пении и переехал на постоянное жительство в Киев.