Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946

Короче: знаю, Маруся, как тебе тяжело. Верю. Хочу навязать тебе еще одну тяжесть. Сама я как-то живу без денег. Чудно, правда? Но вот, за квартиру-то ее я уплатила Ивановне, залезла в долги, а долгов 45 рублей там, где меня иногда на пару часов (пока мать сбегает в лавку за хлебом и еще чем-нибудь) оставляют домовничать и возиться (качать люльку) с двухмесячным ребенком. Теперь нужно мне дать задаток на новый квартал и выплатить за эти дни квартиру. Думаю, новая пустит рублей за 50, иначе и быть не может. Они умрут, а не пожалеют тебя. Ты не знаешь, что это за люди. Все бывшие кулаки. Сегодня соберусь с силами и пойду договариваться относительно угла. Может быть, еще и не пустят. Я уже привыкла думать, что они делают мне одолжение. Ну, так вот, Маруся, если б Дима что-нибудь прислал мне — я не просила бы твоей помощи. Зная, как тяжело тебе, но от него третий месяц нет ничего. Неужели опять хворает? Боже мой, как много горя у каждого из нас! Так вот, Маруся, чтобы выйти мне из квартирного кризиса, пришли мне сколько только удастся наскрести… И стыдно мне и обидно за себя, но что уже, слова, слова, слова…

12 часов дня. Сейчас ходила договариваться с новой хозяйкой. Кто их поймет, в душу не залезешь. Но вот, простая женщина. Просит 50 рублей в месяц. Говорю: «Дорого». Она: «Маленький воз дров хватает на неделю, стоит 40 рублей, уж зимой никак невозможно дешевле». Договорилась, пока топят плиту и железку, буду платить 50 рублей, а как перейдут на русскую печь, тогда особо договоримся. Перееду, как только почувствую себя лучше. По дороге одолжила (где оставляют возиться с ребенком) еще 20 рублей на расчет за эти дни с Ивановной и для уплаты мальчику, который на санках меня перевезет. Пиши до востребования. Это все же спокойней будет. Привет всем твоим и Кал(ерии). Что узнаете о Диме, неужели он опять болеет?

Неописуемая тяжесть ее положения пояснений не требует. Нужно отметить только полную безнадежность, сквозящую в самом тоне письма. Мне больно сейчас читать ее слова о том, что «сын не может мне оплатить хотя бы угол»… Было это в моих силах или нет, но я все же хоть 360 рублей, и не всегда, но получал!

Упоминание о болезни Марии Викторовны: она с сыном Левой купила дрова на зиму и ехала в кузове грузовой машины, нагруженной ими. Машина попала колесом в кювет, и Марию Викторовну вытряхнуло на землю. Она долго лежала в больнице с переломом нескольких ребер, осколком одного ребра ей задело легкое.

В письме упоминается ситуация, связанная с обменом денег один к десяти и отменой карточек. Предчувствие скорой кончины: она не дожила до весны, умерла в апреле этого же года.

Ростов. «И в воздухе пахнет грозой…»

Семья Файкиных в Ростове приняла меня очень гостеприимно. Тетя Соня и ее муж Леонтий Михайлович всячески старались, чтобы я не чувствовал себя чужим, но это, по независящим от них причинам, плохо им удавалось. В Болшеве мама жила в основном ради меня, мои частые болезни, моя учеба, мои интересы, мое будущее — составляли цель и заботы ее существования. Все свое свободное от работы время она отдавала мне. Стараясь обеспечить мне всестороннее развитие, как бы ни было это тяжело ей, она возила меня в музеи, в театры, мы читали вслух книги и обсуждали их содержание. Она всячески поддерживала проявлявшиеся во мне интересы к литературе, музыке, истории. Здесь, в Ростове, я оказался в большой семье, где и без меня хватало житейских забот.

Я тогда, в 13-летнем возрасте, не понимал этого и обижался на недостаток внимания. Кроме того, очень ощущалось различие в интересах. Мое увлечение поэзией вызывало насмешки, когда по радио передавали классическую музыку и я приникал к приемнику, чтобы послушать, его переключали на другую программу.

В общем, переход к новой жизни был для меня очень не простым, даже, скорее, болезненным. Но прошло не так уж много времени, до 1939 года, когда я, закончив семилетку, поступил в техникум. Но об этом — позже.

Ломка характера, свойственная так называемому «переходному возрасту», сложилась с очень болезненной для меня переменой в образе жизни. В большой семье Файкиных, где и без меня хватало забот, я чувствовал себя обиженным. К тому же общее отношение к жизни, воспитанию, культуре, истории настолько отличалось от маминых взглядов, прививаемых ею мне, что это часто становилось источником конфликтов. Не будучи в состоянии понять и принять это иное восприятие действительности, я нередко сознательно провоцировал такие конфликты.

В Болшеве мама, получая персональную пенсию и работая в артели, располагала большими материальными возможностями, чем Файкины. Она никогда не отказывала мне в просьбах дать денег на кино, книги, подписку на журналы (я получал журналы «Костер», «Пионер», «Техника — молодежи», газету «Пионерская правда», покупал книги, фотографии писателей, героев Гражданской войны и портреты вождей, которые над моим сундуком-постелью составили целую галерею).

Здесь же поддерживался режим строгой экономии, расчетливости: поездка в трамвае стоила на несколько копеек дешевле, чем на троллейбусе, значит, троллейбус — излишняя роскошь. Из нескольких сортов пшеничного хлеба покупался самый дешевый. Естественно, мои робкие просьбы о кино или новой книжке встречали резкие возражения и пространные объяснения о необходимости «обходиться без роскоши».

Далекий от житейских забот и понимания «цены жизни», я не знал, что эта расчетливость была необходимостью. В семье работал только один дядя Лева — Леонтий Михайлович Файкин, и на его зарплату существовала вся семья — тетя Соня, дочь Нюра с мужем Женей — студентом университета, только что родившаяся внучка Галя, да и мое появление потребовало расходов.

Естественно, рассчитывать на внимание к себе, близкое тому, которое я испытывал, живя с мамой, я не мог, но, увы, не понимал этого. Мое появление в семье Файкиных в результате породило не только дополнительные материальные заботы, но и вызвало психологическое напряжение из-за моих эгоизма и явной избалованности.

С другой стороны, меня подавлял существенно отличный от привычного духовный климат. Если ранее в нашей жизни с мамой материальная сторона уступала духовной (на первое место всегда ставились литература, музыка, театр, явления общественной жизни), то в семье Файкиных занятия этими предметами считались пустой тратой времени. Те мои устремления, которые мамой всячески поощрялись, здесь вызывали насмешки и презрение. Видя меня за книгой, тетя Соня требовала, чтобы я «занялся делом», то есть приготовлением уроков. Тетрадка стихов (какими бы слабыми они ни были, я ими гордился и продолжал свои попытки стихосложения) однажды во время ужина подверглась уничижительному и оскорбительному разбору (может быть, и не безосновательному, но уж очень обидному для меня).

Когда по радио передавали оперу или иной спектакль, я по привитой мне привычке садился к приемнику слушать. Это также считалось бесполезной тратой времени.

Но при всем этом родственное отношение и материальные заботы обо мне, проявлявшиеся тетей Соней, были безупречны.

В школе я очень подружился с моим ровесником — Олегом Шимановичем. Он значительно превосходил меня начитанностью и развитием. У него был несомненный литературный талант: он писал рассказы, сочинял фантастические истории. По его инициативе мы стали выпускать журнал «ШЛОД» (первые буквы наших фамилий и имен). До начала занятий в школе по партам раскладывались размноженные под копирку выпуски журнала, содержащие в стихотворной форме сатирические описания классных новостей и портретов соучеников.

По-прежнему я увлекался чтением. В шкафу у Файкиных я обнаружил полное собрание сочинений Жюля Верна, изданное в виде бесплатного (или очень дешевого) приложения к журналу «Огонек». Отпечатанная мелким шрифтом на серой газетной бумаге, в мягкой бумажной обложке, каждая книжка начиналась со случайного места и также случайно обрывалась в соответствии с размерами печатных листов. Но в этом издании было действительно помещено все, написанное автором. Я не отрывался от этих книг, пока все не перечитал. В этом же шкафу стояли тома полного собрания сочинений Маяковского. Меня сразу увлекла необыкновенная образность его стиха в сочетании с лаконичностью изложения: «Поселок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы деревней был, кривился крыш корою». В нескольких словах — целая картина. Однако «ноктюрн, сыгранный на флейтах водосточных труб» и измышления некоего «Людогуся» меня удивляли, но не привлекали.