Я избрал свободу

Я решительно отказался втянуться в их круг. Я решил, что, принимая все во внимание, я буду в большей безопасности, если не приму участия в этом жонглировании цифрами. В частности, я понимал, что искусственно высокие цифры продукции в июне создадут для меня невозможный стандарт на следующие месяцы. Поэтому, когда приближался конец стахановского месяца, я собрал все необходимые документы и написал полный доклад, разоблачая эта жульничество. Я адресовал его наркому Кагановичу, Кожевникову и Главтрубостали, Осадчему и товарищу Довбенко, секретарю первоуральского горкома, оставив себе копию, как гарантию для будущего. Осадчий и Довбенко были потрясены. Они немедленно телефонировали своим сообщникам в Москву, в Главтрубосталь, как я узнал. Уверенные в поддержке сверху, они вызвали меня в горком.

«Вы сошли с ума, Кравченко», орал Довбенко. «Все идет превосходно, Каганович в восторге от нашего успеха, а вы хотите сорвать всю нашу работу. Какое значение имеет, что мы сделали тот или иной трюк, когда цель заключается в том, чтобы поднять дух рабочих масс? Разве у вас нет чувства долга?»

Он в гневе шагал по своему кабинету, Осадчий кусал губы, чтобы сдержать брань. «К сожалению, я не согласен с вами», сказал я. «Я не принимал участия в этом плане и я не собираюсь разделять ответственность. Я предупреждаю вас, что после того, как весь этот шум заглохнет, мы опять вернемся к старому уровню продукции и нас будут винить за то, что мы не сохранили июньского уровня». «Чорт возьми, мы пройдем по этому мосту, когда мы дойдем до него», заявил Довбенко. «Вы ступаете на опасный путь, Кравченко, ставя ваше мнение выше всех остальных. Вы дискредитируете бригаду, присланную Наркомом, членом Политбюро. Это игра с огнем».

«Иногда сверх-честность является сверх-глупостью», вставил Осадчий. «Мы должны иметь немного здравого смысла».

Я отказался взять назад свой доклад.

Скоро великий месяц окончился с великолепной общей продукцией в 114 процентов! Москва, Свердловск, Первоуральск ликовали. Сообщения о «великолепном триумфе Ново-Трубного завода» переполняли прессу. На утро первого июля я получил телеграмму из Москвы:

«Приветствуем с вашей большой победой. Разделяем ваше счастье. Уполномачиваем вас выдать премии отдельным рабочим. Уверены, что план будет теперь регулярно перевыполняться».

Корреспонденты летали из Москвы и мчались на автомашинах из Свердловска, чтобы описывать чудо стахановского движения. Ново-Трубный, который еще недавно держался вредителями на 35–40 процентах, теперь гордо высился на 114 процентах под руководством его преданного нового большевистского начальника, товарища Кравченко! Делегации с других заводов Первоуральска прибывали, чтобы приветствовать их победоносных товарищей. Везде была радость, но в моем сердце было отчаяние. Против моего желания, меня делали участником этого жульничества и заставляли принимать за него благодарность и награды. За закрытыми дверьми с помощью моих трех заместителей и главного бухгалтера, я вывел действительную продукцию этого месяца. Без таинственной «продукции», взятой со складов, мы имели 88 процентов, т. е. немного больше нормального. Во время этого печального упражнения в арифметике меня раз десять отвлекали дальними звонками, с приветствиями. Сыпались приветственные телеграммы; одна из них была от самого Кагановича. В эту ночь я начал работать над подробным докладом о жульничестве, адресованном Кагановичу.

Между тем, был собран массовый митинг всего завода для празднования достижения. На заводском дворе была сооружена трибуна, декорированная красным и украшенная громадными портретами кремлевских вождей. Оркестр играл непрерывно. Тысячи рабочих и служащих — многие из которых знали о подлоге — были собраны перед трибуной. Мне казалось, что я обнаруживал сознательную насмешку в их аплодисментах и приветственных криках, когда Осадчий, Довбенко, представители обкома и руководители бригады упражнялись в своем ораторском искусстве.

Осадчий прочел некоторые из правительственных телеграмм. Рабочие, сказал он, своими замечательными достижениями в этом месяце опровергли все сомнения скептиков и критиков. Они дали достойный ответ грязным вредителям и уклонистам. Затем он закричал:

«Да здравствует наша партия и ее любимый вождь, учитель, отец и товарищ, наш товарищ Сталин! Ура, товарищи!»

«Ура!» повторили тысячи глоток и оркестр грянул «Интернационал».

Я стоял на трибуне и поздравлял себя с тем, что избег участия в этих выступлениях. Но Довбенко, очевидно, желал заставить меня принять участие публично в этой «победе».

«А сейчас», сказал он, «послушаем товарища, руководство которого было столь ценным при достижении нашей славной цифры 114, — товарища Кравченко!» Я встал. Я не упоминал о июньской продукции, говоря вместо этого о трудных задачах, стоящих перед нами и о необходимости работать с постоянным, организованным усилием. Я благодарил рабочих за то, что они сделали и подчеркнул, что случайная вспышка энергии была недостаточна, что продукция должна быть постоянной. Моя речь вызвала овации и я покинул платформу с чувством, что, во всяком случае, некоторые мои слушатели меня поняли.

Митинг закончился вручением Красного Знамени моему отделу, которое я принял без улыбки.

Бригада, по прибытии в Москву, была принята наркомом, опять в присутствии представителей прессы. Она получила правительственные награды и была засыпана премиями. «За Индустриализацию» посвятила целую страницу ново-трубному чуду и другие газеты печатали хвалебные передовицы. Я все еще получал приветственные телеграммы, когда послал свой доклад Лазарю Кагановичу.

Через несколько недель я отправился в Москву, в надежде привлечь Главтрубосталь на свою сторону в том, что, как я опасался, могло перерости в общенародный скандал. Кожевников не скрывал своего неудовольствия: его собственная карьера, как одного из основных творцов этого жульничества, стояла под угрозой.

«Попытайтесь понять меня», просил я. «Как могу я смотреть в лицо рабочим и техническому персоналу, когда они все знают или подозревают, что великая победа была просто великой фальшивкой? Вы прекрасно знаете, что в последующие месяцы мы не сможем удержаться на этом искусственном уровне. Рабочие от этого ничего не выиграют. Какой смысл всего этого»?

«Успокойтесь, Виктор Андреевич», ответил он едко. «Ваше отношение, я бы сказал, очень наивно. На такие вещи надо смотреть с расчетом на будущее. Если партия находит нужным популяризировать известного рода деятельность — в данном случае стахановское движение — оно становится политической необходимостью, при которой конец оправдывает любые средства. Ваша тревога бессмыслена».

«Вы неправы», настаивал я. «Мы не можем строить на основе лжи. Ложь подобна бумерангу».

Кожевников явно терял терпение.

«Я дам вам один совет, товарищ Кравченко. Прекратите поднимать шум об этом деле, или вы принесете вред только себе».

Затем я посетил редактора «За Индустриализацию». Он, как будто, пришел в ужас, когда я обрисовал ему факты обмана и попросил меня непременно написать статью об этом, прежде чем я выеду из Москвы. Я это сделал и послал копию в «Правду». Я не слыхал больше ничего ни от газет, ни от Кагановича.

Вернувшись на завод, я нашел рабочих, мастеров и низший технический персонал в состоянии глухого недовольства. Было много разговоров о премиях. Но все эти люди получали оплату по сдельной расценке. Посколько они в действительности произвели не больше, чем обычно, то их единственным вознаграждением было участие в шуме и красное знамя. Но административный персонал, включая Осадчего и меня, получил прекрасные премии: 150 процентов от нашей основной зарплаты — это довело мою июньскую зарплату более чем до 4000 рублей — хорошее вознаграждение за подлог, который я безуспешно старался раскрыть.

Отклики о моих московских попытках достигли Первоуральска и руководство там было в убийственной ярости. В горкоме, — знаменательно, что это было в присутствии Паршина от НКВД, — меня обвиняли в попытке «подкопаться под их престиж». Почему я старался создать для всех трудности? Почему я «раздул огонь, который уже начал угасать».