Я из огненной деревни

Целые сутки они ничего не просили. А уже на другие сутки стали просить:

— Мама, тетя, мы хочем есть!.. Потом говорят:

— Наша бабушка столько хлеба партизанам пекла, в сенцах лежал. Неужели там нема?..»

Александра Григорьевна Глушанина, 45 лет. Иканы Борисовского района Минской области.

«…А около нее осталась девочка, семь лет. И вот, известно, дитя… Как вскочили, она как стала кричать, дак и девочку добили…

А у нее ноги были больные, она не могла идти, дак они пришли, по ногам постукали и стали накрывать соломою. Натаскали соломы, сами отошли, разожгли на дворе костер, взяли гармошку и стали играть. Стало вечереть.

„Ну, будут жечь…“

Стало вечереть, она тогда подползла к забору, и раздвинула этот забор, и утекла в картошку.

Тут пустили они сыщика, это собаку, овчарку. А она уткнула в кожух лицо, чтоб не дышать…

Прошло несколько минут, и эту овчарку они позвали к себе. Свистнули.

„Ну, я тогда, — говорит она, — поползла в кусты. Темно стало, боюсь лежать в кустах — прямо на обмежке легла и лежу“.

Утром опять стали стрелять. Они стали уже гореловцев бить.

„Зря я отползла от своих людей — тут погибну…“

Но все же это обошло ее, она осталась жива, это — мама моя, Алена Глушанина…»

КОПАЦЕВИЧИ

«Это было 11 февраля 1943 года. Приехали немцы вместе с изменниками убивать людей. У нас была МТС до войны, там жили рабочие, — кого встречали на улице, кого в дому, где кого по пало, там и убивали. МТС эта от нас недалеко. Мы слышали выстрелы. После этого запалили ихние дома. Был дым, и люди поняли, что там убивают людей. Они обстреляти нашу деревню Наши люди, как кто сумел: кто пешком, кто па волах, кто как сумел — ушли в лес Это было под вечер. Часов, може, в пять, може, в четыре. Они пришли сюда. Они походили, поглядели, людей нема, и пошли в лес искать нас.

А у меня ребенок был — третий год уже, сын, сестра двадцать третьего года и мать. Нас они не нашли. Забрали в другой стороне

Сказали этим людям:

— Идите домой, мы приехали на партизан. Если вы будете в лесу, все равно мы вас найдем, будем убивать и сжигать ваши дома. А кто будет дома, будет жить.

Переночевали они, побыли, но люди все равно не верят, не идут. Дак они поехали в Западнюю [61]. Дорог у нас хороших не было. Потом налетели из этой Западней, вернулись — на конях они были — и в каждый дом.

Мы жили в колхозных яслях, нам дали временно. В другую половину дома въехало их четырнадцать человек. Заняли дом, расположились и — никого никуда. Ни из хаты, никуда. И пулеметы вокруг, потому что они уже должно быть, планировали, что будут убивать людей.

Я говорю мужу:

— Утекай! Може, женщин хватать не будут, а мужиков будут брать и убивать.

Он вышел, и его вернули.

Вопрос: — А они с вами не разговаривали?

— Они вошли к нам, у них были гранаты такие, с деревянными ручками, и водка русская, вот, такие соточки. Они сели и начали выпивать. Мужу они говорят:

— Иди выпей! Он говорит:

— Я не хочу. Дак он говорит:

— Глупый, что — русской не хочешь попробовать? Так, по-русски говорит, я вам честно говорю, что по-нашему говорит. А я говорю:

— Иди, а то убьют.

У них было на фуражках — жестянки такие, череп головы. Знаки такие ихние. Говорили по-русски и по-украински. Выпивали, потом один поставил на голове кружку, а другой из угла бьет по этой кружке.

Вопрос: — Стреляет?

— Стреляет в хате. Я говорю:

— Что вы делаете? Рабенок же боится! Перестали стрелять. Я взяла ведро. А воду мы брали около сарая, где потом убивали. А один подходит — такой хриплый голос:

— Поставь ведро. Я говорю:

— Не поставлю.

— Поставь ведро.

— Не поставлю. — Он за ведро и говорит:

— Пойдем со мной. — Я говорю:

— Я никуда не пойду.

Он за наган:

— Видишь, кто я такой? Как дам, в голова полетит.

Я начала кричать. Мужик выскочил, муж из хаты, говорит:

— Что такое?

Дак он:

— Это твоя жена?

И отпустил.

После этого все они вышли на улицу, кидали эту, гранату. Переночевали, наутро — это было пятнадцатого… Правда, еще скажу. Вечером пришел один из них. Был халат на нем белый, но пятна крови. На этом халате.

И мне говорит:

— Молодая, постирай халат.

Я говорю:

— У нас мыла нема — погорельцы, у нас негде купить…

Дак он говорит:

— Я принесу мыла, постирай мне халат. Мне на завтра нужен он.

Я уже волей-неволей стала стирать этот халат. Постирала халат, повесила над печкой, а он сел возле меня. И говорит:

— Молодая!..

Поглядел и говорит. Я спрашиваю:

— А вы откуда?

— Я — русский.

До какого-то года жил в России, а потом, — забыла куда, — выслали. Говорит:

— Я женатый, но я теперь равнодушно не могу жить с женой, я нервы потерял за войну.

Я спрашиваю:

— Чего ж вы потеряли нервы?

— Да, война. Всем досталось.

Дак я думаю, что он, може, скажет, да спрашиваю:

— А что с нами будет? Дак он:

— Да ничего, партизанов погоняем, а вы останетесь на месте.

Утром забежал, схватил этот халат. Я вам говорю, собирались, как черти! По-быстрому, по-быстрому, обувались, и все что угодно, и выскочили на улицу. И видно, То в сарае — это метров сто было от нас — что стояли ам подводы. И когда они побежали из дому, то возчики моментом вытягивали сани из сарая и коней выводили. Понимаете, это я в окно видела. И мы так поглядели с мужем и говорим, что будут убивать в сарае. Надо утекать. Он говорит:

— Давай, пошли. Я говорю:

— Ты утекай.

Прошли мы за дворами, и он пошел, отошел немного от меня, дак там говорят:

— Хозяин, воротись, а то стрелять буду.

Дак он все равно идет вперед. А я махаю: утекай! А тот опять:

— Воротись, а то убивать буду.

И он вернулся. Вернулись мы в хату, а наш дом, ясли те, стояли напротив улицы, и было видно, что по улице люди идут толпой. Гонят уже, гонят сюда, к нам. Идут толпой — и малые, и большие, и всякие. Нам уже тут деваться некуда. А наш дом еще не занимали. Сестру мою, двадцать третьего года, забрали готовить для них есть, в другой дом. Мы говорим:

— Нет уже спасенья, давай утекать!

Он в окно, дал в раму и мне говорит:

— Я буду пацана нести, а ты — за мной. И только прыгать, а я его так схватила:

— Куда ж ты, кругом посты. Он мне:

— Давай все равно утекать. Нехай лучше в затылок. Я говорю:

— Давай оторвем потолок.

Мы стали на печку, эти доски взорвали, он залез на потолок, я подала дитя и сама вспрыгнула туда, на тот чердак. А мать наша ходит по хате, дак я говорю:

— Мамочка, давайте сюда. Дак она говорит:

— Я не полезу.

И тут уже подходят к дому. Понимаете, поздно разговаривать. Я раз пять повторила. Мы эту дырку закрыли и остались на чердаке. Муж говорит:

— Разве тут спасенье? Спасенья нет. Давай утекать. Я говорю:

— Нема куда утекать.

— Живыми гореть? Или найдут — издеваться будут. Дак я говорю: 1

— Ну что ж, утекай, живи хоть один. Дак он:

— Я буду утекать, знать буду, что ты тут погибла, приду похороню.

Мы с ним попрощались. Он назад в эту дырку, в окно побежал. Бежал минут пять, тихо было, сразу одиночные были выстрелы, а потом автомат. Я думаю: все кончилось, не выпустили. А малого я не дала, он остался со мной. Когда убили всю старую деревню, был перерыв, пока подогнали из новой. Потом подогнали снова этих людей, и снова строчили там эти автоматчики. А я глядела, нагоняла страх на пацана: поднесла его к этой щели и говорю:

— Если ты крикнешь — видишь, как людей убивают, баба наша пошла, тетя наша пошла — и тебя убьют!

Ему третий год был. И он не крикнул.

Перебили и новый поселок. Потом несли какую-то флягу. Не знаю, что в ней было, но факт тот, что этот сарай облили какой-то жидкостью и запалили сарай. И снова вернулись в эти ясли. У соседа мандолина была, и поиграли, и выпивали. Я на чердаке была, а они внизу танцевали, пристукивали. Потом вышел один из них и сказал: