Я из огненной деревни

Вопрос: — А сколько там осталось?

— Убили четыреста двадцать шесть человек. Пробовали некоторые мужчины убежать, но их — на ходу…

И они во всем этом счёте…»

Как удивился, испугался один из бывших карателей, когда его привезли в сегодняшние Копацевичи — постаревшего уже, обрюзглого, а его узнал Миколай Иванович Руденя.

— Ну что, пришла очередь? — спросил он у карателя. — Помнишь, ты толкал меня к тому немцу, что стрелял, а я тебе сказал: «Дойдет очередь и до тебя!..»

«…По хатам разместились, у которых были малые семьи, и там они жили ночь эту, — рассказывает Миколай Руденя, — у меня в хате не были. У соседа были. У меня они поставили только коней в сарай. А со мной как раз жил брат, с семьею жил, дак они только коней у меня поставили. Та хатка была уже на замке, а у меня было и так полно — две семьи.

Вопрос: — А о чем они вечером говорили с людьми?

— Что они там говорили — не могу я сказать, я туда не заходил. Ну, что они — они посматривали так, чтоб что-нибудь сделать… Чтоб какую девушку молодую поймать… Такие процедуры были, конечно… Делали. Насиловали…

Когда уже затопили женщины все печи готовить завтрак, они начали уже сгонять народ. Предлагали таким способом:

— Будем делать проверку паспортов.

А у нас же тогда паспорта были. Ага. Куда ж тут паспорта, когда с маленькими детьми!.. Уже тут не до паспортов, тут понятное дело.

Зашло ко мне человек шесть. Выгонять из хаты. У меня было три девочки. Одной был седьмой год, другой — третий, и месяц одной девочке было. И отец, семьдесят пять лет, был. Жинка, отец и я. Ну, погнали. Пригнали сюда вот на улицу, где памятник сейчас. У кого обдирали с ног, что хорошее, заводили в помещение и снимали сапоги.

Ну, привели уже сюда в толпу, и, значит, разрешил одному батьке полицейского — сын в полиции был — забрать свое родство из этой толпы. Ну, когда он начал отводить — каждому охота жить!.. Тут уже стреляют, бьют, плачут в этом сарае… Наотводил он полно.

А они поглядели, что много, — и обратно его в толпу…

Вопрос: — А он и соседей набрал?

— Каждый же просился. Свои люди. Думается, посчитают, что родство, може, и останутся живыми. А они обратно их вернули… Брали по четыре, по пять, по шесть… Так попадало, в общем, что семьями.

Когда уже меня взяли… Отца взяли, уже расстреляли. И когда меня в сарай вели, то один — теперь его поймали и судили — сильно стволом толкнул в плечи. И когда я сказал: „Дойдет очередь до тебя!“ — дак я тогда понял, что русский. По-нашему он мне… А так они все в немецкой форме. В черепах в этих… Ну, карательный отряд. И когда они втолкнули меня в сарай и положили, я попал как раз на отца. И клали так, чтоб голова была сверху. И вот когда они положили — начали стрелять. Мне попало двумя в голову, третья резанула так (показывает) — она и сейчас сидит во мне… Я лежал на боку, и глаз левый был у меня открытый: я следил за ними, что из этого будет. Они, когда уже всех побили, начали делать проверку. Многие вот так… Особенно пацанам попало. Плачут:

— Добей!..

Кричат, ругаются — всякое там было. В это время, когда они прошли по проходам, — крови было много, они все измазались в кровь. Один наш попробовал выскочить (показывает), вот этого Агиевича Кузьмы небож [63] — и тут же, как поднялся — так его и добили.

Ну, я лежал, меня проверили, вернулись назад, и мне сильно сюда ударил в ногу. Он начал слушать — услышал Дыхание, еще три раза выстрелил, но уже не попал в меня… Выстрелил и опять слушает… Наклонился близенько…

Потом они что-то поговорили, поднесли какую-то флягу с горючим, начали обливать этот сарай, вышли… А часовой стоял с другого конца.

А в это время Кузьма поднялся бежать. Ему хорошо, ему только в мякоть попало. И в это время я поднялся мне бежать нельзя было.

Выскочили мы на улицу, часовой крикнул: „Стой!“ — и выстрелил вверх и сам спрятался.

Ну, мы побежали в лес, я немного прошел, повалился, потом опять встал, добрался до кустов, посидел, поел хлеба немного, потом опять поднялся, попробовал, дошел до подоньев, где стога стояли, и там повалился на старое сено.

И когда уже вот теперешний ее мужик (показывает на Ганну Грицевич) делал разведку, кто где остался, — вот он меня нашел, партизан сделал мне перевязку, забрал в лес, в землянку.

Вопрос: — Так вы теперь напомнили? Тому, который гнал вас…

— Сказал: „Ну что, пришла очередь?“ Ну, что он теперь? Глядит…»

РАЗЛИТЬЕ

Лесная деревушка в Борисовском районе Минской области. Рассказывает Юлия Федоровна Сушко, женщина одинокая, шестьдесят три года.

«…Вот они как ехали, — а я в том конце жила, — пять машин, дак часть выгрузилась и побежали по шаше, а часть к лесу побежала.

А я со своей девочкой хотела в кусты. Муж был в партизанах. Только пришел из Финляндии, побыл год, а тут снова война началась, в партизаны взяли…

Хотели мы в жито, а этот немец бежит:

— К старосте, к старосте!

Ну, мы знаем, где староста живет. Я девочку за руку, но не к старосте, а вот — где была колхозная стройка. Но он нас прогнал. Тут стоит поперек улицы, а тут оцепили — по одну сторону с пулеметом и по другую.

Тогда я говорю:

— Бабочки, пойдемте проситься. Подошли мы и говорим:

— Паночки-любочки, неужели вы нас убьете? Мы ж ни в чем не виноваты, что где в партизанах или что..

А они говорят:

— Вас живых будут в огне жечь. Но только мы ничем не поможем.

Или они полицаи, или они украинцы?

— Кланяйтесь, говорят, коменданту. Падайте в ноги.

Я спрашиваю:

— Какой комендант? Он говорит:

— Среди народу в плаще стоит.

Мы к тому коменданту:

— Паночек-любочек! Може, нас будут бить? А он как крикнул:

— Вам всем капут!

Приказал раскрыть двери в пуне.

Тут мама моя стояла рядом около пуни. Думаю: „Побегу скажу, что будут живых жечь“. А они пуню раскрыли. Думаю: „Нас будут первых сжигать“.

И тогда стали уже разбегаться, а они стали из пулеметов косить.

И вот я выбежала сюда, за кусты. А меня ранили. Тут во разрывною пулею все вырвало.

Тогда я платком перевязала. И стоят вдвоем немцы. Я:

— Паночки, добейте меня, мне вельми трудно!.. (Плачет.)

А они:

— Идь, говорят, в кусты, идь в кусты!

И тогда я еще в горячке иду, а тут девка соседняя мне на ноги упала. Я говорю:

— Волька, я через тебя не переступлю.

А ей в голову как раз… А я — в кусты, а там и моя девочка ко мне прибилась, восемь лет. А другую мою ранили в ногу. Проскочило детей штук пятнадцать и бабы. А всех перебили.

Тогда моя девочка видит, что кровь льется у меня — у этих девочек платки взяла и сразу стала заматывать… Ямку выкопала, мне воды достать…

Вечером пришли еще бабы, их трое осталось…

А потом партизаны меня вынесли. Какой-то армячок был, постелили на носилки и вынесли меня. Партизаны, ага. Положили там, в кустах. Все ж спалили. А комаров!.. Тогда я полежала три дня, и пошли по мне черви. (Плачет.) Старик отец приехал с подводой и завез в деревню к себе. И так там лежала. Он пошел йоду, марганцовки принес, и Маньку привезли, которая теперь работает врачом. Двенадцать метров бинта было, дак она сказала чистым бинтом снимать грязь…

Всю родню нашу перебили. Было три сестры… Оставь — платочка на голову не было.

Сорок восемь было хозяйств. Человек сто восемьдесят — всех побили. Осталось четыре бабы и два мужчину. Один в ячмене лег, а другой в колодезь вскочил. Сначала сруб туда опрокинул, с колодезя который, а потом сам на него спрыгнул, чтоб не утонуть. И возчиками которые были. Мой тата старый.

Но они уже все поумирали…

Штыками деток маленьких кололи…

А потом, когда уже наша армия шла, наши в плен их взяли. И берегли. Мы пошли глядеть, дак они сидят около огня, повычесывались… Пленные!