Я из огненной деревни

— Ой, мамочка!..

Глянула я — а ей сюда попало, в переносицу. Только захрапела. А другой, старшей — что вот эта, на фотографии — ее и не услышала, как убили. Один прострочил и пошел тому помогать, за печку. Я взяла так вот и глянула.

Женщина не дает отодвинуть кровать, там дети ее, а он бьет ее наганом по голове. А он кроватью толчет тех детей, тех людей. Ведь не сразу же все скончались. Хрипят, стонут эти люди. Дети, те пищат, господи!..

Глянула я, а он заметил, что я живая. Дак он, что сделал: подошел и ругнул меня хорошенько. Тут же надо мною. С наганом. Синий-синий наган! — вот я вижу, как огнем, огнем меня по лицу. Я лежу в детях своих, а он все мне… порох этот… и пули все — шух, шух — бьют. Стрелял, сколько уже ему хотелось, бил из того нагана. Потом за ногу меня и потянул по крови среди хаты, по крови, что люди там… Потянул, и сам уже посвистел, посвистел в хате и ушел!

Вышел из хаты, а глинобитка эта была черепицею крыта, ее трудно было поджечь. А в сенях тот дядька сено сложил, потому что не имел сарая. Дак он то сено поджигает. Поджигают сено и все свистят там, говорят, и ругаются, и всяко…

А потом мой хлопец поднялся. Этот, что теперь поехал куда-то на курорт, говорил, — мой Жорж. Подал голос и идет к порогу. Я думаю: може, это обратно тот немец? Я уже не гляжу, лежу в этой крови… Потом слышу: шлепает, пошел к порогу… Дай же я погляжу, кто там шлепает. Глянула, а это ж мой хлопец! Дак я говорю:

— Жоржик, куда же ты, дитятко мое? А он говорит:

— Мама, а вы живые? Хотел — нехай и меня!..

— Живая, дитя мое… Иди, дитятко, ложись на это самое место. Може, оно счастливое, може, мы и останемся.

Он пришел и лег на том месте, где лежал. Може, через минутку… услышали все ж таки они! Влетает один в хату. И кричит:

— Поднимайсь!

Три раза крикнул так, но он нас не поворачивал. А там люди хрипят, доходят… Ну, невозможно терпеть! Побегал, и в печь, и под печь глянул, шкафчик стоял — и в шкафчик поглядел… Гранату под печь кинул… Посвистел, посвистел и ушел…» [59]

Мария Нагорная.

«…Стало уже вечереть, солнце садиться начало… Не зашло еще, но уже село. Ну, мужчины, решили: „Пошли!“ Посмотреть, что там делается. Собралось несколько человек. И я пошла с ними: отец же пошел, дак и я пошла с ними. Выходим на самый уже край, а тут буквально метров за десять — немцы… Зажгли спичку — прикуривали, что ли. Еще не темно было, но в лесу сумерки. И мы тогда снова как бросились назад — врассыпную бросились, кто куда. Одни мы, свои, втроем остались: отец, мать и я. И потеряли этого племянника даже моего.

Вопрос: — А немцы стреляли по вас?

— Стреляли. Они ж в лес боялись идти, а думали, что, може, это партизаны. Но они за нами не побежали, а только обстреляли. А мы спрятались и сидим, да уже одни, никого больше не нашли. Уже и хорошо стемнело, уже и зарево стало гореть. И столько страху, такой треск почему-то, что нам все кажется: кто-то едет на железном ходу… А никто не едет. Оказалось, что это горят дома, от черепицы…»

Мария Кот.

«…А они там жгли, сколько им хотелось, и зажгли все-таки, крыша все-таки загорелась, хоть и черепицею крыта. А сами ушли. Сгорело это дерево, что под черепицей было, и упала эта крыша… Так этот мой хлопец говорит — Мама, а мы сгорим…

А стекла нема в окнах, одни рамы. Повыбивали. А я говорю:

— Ну, куда ж мы денемся? Они ж все еще свистят. Еще стоят поодаль, им там можно еще стоять. Потом сгорела эта крыша, упала, а мы лежим. И не слышно, что они кричали или свистели около этой глинобитки. А потолок это — тресь, тресь, трещит… Ну, что ж, думаю, не убили, то покалечит, как упадет, и кончено будет. Встала я и говорю:

— Ну, теперь утекаем! Утекаем, вылазим! Поднялась я с этой земли, а так вот кровать стояла под окном. Я это стукнула в ту раму и гляжу. Слышим, что где-то кричат, стреляют, люди пищат… И так, и так! А около нас нема никого, тишина.

— Утекаем теперь!

Жора вылез, а я схватила младшую, ей было девять лет… Взяла, поднесла на эту кровать, положила, сама перелезла через нее… Горит и на ней платье, и на мне горит… Вытаскиваю эту девочку. Замчала в ту яму, где там глинобитку делали, положила… И опять же лезу по тому самому огню — за старшей… Это ж, думаю: как упадет потолок — дак уже сгорит! Мало что поубивали, а то ж еще и сгорит!.. Влезла я обратно, вскарабкалась в это окно. Достала старшую. Она была рослая, не такая малая, как я. Дочка! Ей тогда было уже годов семнадцать… Потянула, подняла. Так оно такое молодое, мя-ягкое! Еще теплое дитя, колышется — я ж ее не подниму! А все ж таки набралась силы такой, что подняла. Подтянула ее до кровати, потом на кровать, на подоконник, сама через нее — и снова стянула. Говорю:

— Жоржик, помоги ты мне ее… Говорит:

— Не помогу, мама, я раненный. Я ж вам ничего не помогу.

Я ее затянула в ямку да — листьями… Лопухи там такие разрослись осенью… Прикрыла я их, минуточку передохнула. И мне так страшно там — невозможно! А уже так смеркалось. Уже было погорело: там они раньше подожгли…

— Теперь, говорю, утекаем!..

Там забора кусочек было и картофляник, — проползли мы ползком туда уже. А слышно — около нас людей нема, — а там пищат, кричат! Господи! Кому руки повыкручивали да ноги… Этой Вольке Ворчаковой, как мы ропорим, дак ей содрали всю кожу — ну, как калошу! Да руку выкрутили — так мучили…

А мы утекали. Я еще этак руками разгребла в бороздах картофляника землю, положила хлопца, этого Жоржа, под испод, а сама к нему на ноги, как-то голову положила, и полегли мы… Немного полежали, и так идет машина к этой глинобитке… Нельзя же проехать по селу, горит, дак они шли около этой глинобитки. Ехали. Д уже темно. Открыли борта и пошли с батарейками искать, где кто что выносил. Несут и все — швырь в кузов, а мы лежим… А свиньи, беда на них, чувствуют, что мы лежим, да все — рюх, рюх… Лежу и думаю: если заметят да подойдут — убьют!.. Посветили батарейками, ну не дальше, как вот до стола, но нас не заметили. Пособирали, сколько им чего надо, и уехали…»

Мария Нагорная.

«…В полночь мы вышли. Старшие, они ж волнуются и за скотину, что там оставили, коровы не доены целый день, это ж тоже нехорошо. Пошли. Входим в село. Ничего, тихо. Дошли до своего двора, где горит хата. Корова тоже на своем участке: и скотина чувствует опасность. В огороде стоит. Мать хотела подоить ее. А тут бегут люди снова. Еще ж не знаем мы, что побили людей… Бегут люди из села, те, что оказались там раньше… И один, Березовский, говорит:

— На черта вам те коровы! Немцы ж еще в селе, а вы тут с коровами!..

Снова мы бросаем все и бежим в лес. В этом конце от леса немцев не было, а в том — были.

И вот тогда в лес прибежал Ковальчук. Он был там, в деревне, когда убивали, и он многое рассказал. Не все, но что он видел. Он не знал, что уже всех побили, а думал, что только некоторых…»

Мария Кот.

«…И так я уже обессилела, что ничего не могу. В голове шумит — ничего не слышу… А потом слышу уже — крик, плач… Это уже кто остался где да вышел поглядеть на трупы… Плакали люди. Кто из лесу пришел… Ночь. Это как они уже уехали. Лежим мы, ведь кто его знает, чего они плачут… Потом хотела я подняться, но шаталась, шаталась… Возьму и упаду. Этот хлопец видит, что я не встану — он меня за руку, поднял, я постояла, прошли мы немного, може, шагов десять, я снова упала. Упала, он меня поднял, и говорю уже:

— Доведи ты меня.

А уже глаза послипались землей и кровью, а я не вижу ничего, так позамазывала уже, как разгребала землю… Он меня перевел через улицу: там ровок есть, дак промыть хоть глаза, чтоб видела, куда идти. Вот я промыла эти глаза уже, промыла, а все в крови, вся одежа на мне в крови. Он меня довел к тому ровку… Дак уже ж утекают люди. Бежит Волька Удовинева, что ходила, все партизанам из Минска доставляла… С сестрою своей Маней. Дак они: