Дневник. Том 1

гипсовую форму чашки и выплеснув затем всю жидкость, он

протягивает вам форму, в которой вы видите чашку, скор

лупку, — ей остается только высохнуть.

Музей... Какой позор! Ни следа севрского фарфора, крест

ной матерью которого была г-жа де Помпадур, ни одной вещицы

из королевских голубых сервизов, ни одного хорошего образца

XVIII века, ничего унаследованного от предшествующих ману

фактур — Сен-Клу или Венсена! Не меньший позор — совре

менные севрские изделия. Это идеальный фарфор в представле

нии буржуа, нечто такое, что способно навсегда очернить фран

цузский вкус — тарелки с пейзажами и вазы с картинками в

какой-то дурацкой манере. Ничего непринужденного, невыму-

ченного, нарисованного легкой и тонкой кистью, как распадаю

щиеся букеты на саксонском и китайском фарфоре. Ни единого

самородка. Погибшее искусство. Надобно все перевернуть, все

создать сызнова на этом пришедшем в упадок заводе!

258

Милейший человек, который показывает нам все,— г-н Саль-

вет а, товарищ одного из нас по пансиону; и мы поблагодарили

бы его куда более горячо, если бы он не настоял на том, чтобы

мы побывали у него на квартире, где его жена варит варенье,

окруженная выводком детей, а на стенах висят в рамках, как

картины, дежарденовские репродукции работ Лепуатвена.

В убранстве буржуазной квартиры есть нечто такое, что делает

меня холодным как лед.

24 августа.

В воскресенье, когда мы обедали у Шарля Эдмона, Обрие

пригласил всех присутствующих пообедать сегодня у него.

И вот мы пришли — Флобер, Сен-Виктор, Шарль Эдмон, Га-

леви, Клоден и еще Готье.

Квартира на шестом этаже, на улице Тетбу. Спальня, задра

пированная ситцем, и гостиная, где лепной потолок работы Фо-

стен Бессона обтянут переливчатым шелком. Все это выглядит

так, словно комнаты декорировал Арсен Уссэ в сотрудничестве

с уличной девкой. Стол уставлен безделушками из фарфора и

стекла, которые Уссэ ввел в моду. Словом, во всем виден бур

жуа, который восстает против самого себя и тянется к стилю

рококо.

Мы садимся за стол, и начинается оживленная беседа. Пер

вым под перекрестный огонь попадает Понсар. Кто-то произно

сит тоном Прюдома:

— Господин Жозеф Понсар, ученик Сент-Омера и Шекс

пира *, шутит с Титанией!

— Ты никогда не видел Понсара? Представь себе подгуляв

шего жандарма.

— Ты можешь быть доволен собой, — обращается Сен-Вик-

тор к Готье, — ты его доконал.

— А как же иначе! И потом, ведь им воспользовались, чтобы

нанести удар по Гюго, — отвечает Готье. — Да, это ослиная че

люсть, которой сокрушили Гюго.

Потом стали обсуждать возможность создать настоящую ли

тературную феерию.

— Есть человек, — сказал Флобер, — который внушает мне

еще большее отвращение, чем Понсар. Это Фейе, молодчик

Фейе. Этот молодой человек — кастрат! — крикнул он громовым

голосом.

— Каков мужчина! — сказал Готье о Флобере.

— Октав Фейе, или театр Луи Эно!

— Я трижды прочел его «Бедного молодого человека»... Вы

17*

259

представить себе не можете, что это такое: он получает десять

тысяч франков жалованья! А знаете, из чего видно, что этот

молодой человек прекрасно воспитан? Он умеет ездить

верхом!

— Да, и потом, во всех его пьесах действуют молодые люди,

у которых есть альбомы и которые рисуют пейзажи!

— А знаете ли вы, что значило для молодого человека быть

богатым лет двадцать тому назад? Читайте Поля де Кока:

«Шарль был богат, он имел шесть тысяч ливров годового до¬

хода, каждый день за ужином ел куропатку с трюфелями, со¬

держал хористку...» И так оно и было!

Тут Клоден принялся имитировать Жиль-Переса в «Мими

Бамбош» *. В сущности, юмор этого комика — развлечение для

каторжников, та же балаганщина, но высшего толка! И вы

представляете себе, какое впечатление должны производить его

ухватки на известного пошиба щеголей, молодых людей с про¬

бором? Они перенимают их и рисуются ими!

— Я прочел одну гнусную книжонку! — раздается голос

Флобера. — Вы читали?

— Что?

— «Жизнь императрицы» Кастиля.

— Черт возьми! И этот человек восхвалял когда-то Робе

спьера!..

— Подлец! — произносит Готье. — Но ради чего он подли

чает?

— Гм... Это дает ему двенадцать тысяч франков в год.

— Он принес мне роман, который я отверг. Тогда он при

слал мне письмо, давая понять, что не потребует гонорара. По-

видимому, это был блеф — ему нужно было только, чтобы в га

зетах появилось сообщение, что книга готовится к печати, —

сказал Шарль Эдмон и добавил: — А вообще он человек солид

ный, сдержанный, никогда не выходит из себя, очень хорошо

говорит и еще лучше владеет шпагой. Я видел его в сорок вось

мом на улице Шаронн с целой толпой вооруженных людей. Уве

ряю вас, нам не легко было справиться с ним. Он пользовался

большим влиянием, пожалуй, даже б ольшим, чем Бланки.

— А знаете, что мне однажды сказал Пеллетан? Я спросил

его: «Почему ты всегда говоришь — я был с ним на ты, — по

чему ты всегда говоришь только о политике, но не о литера

туре?» Он мне ответил с улыбкой, которая ему так шла, по

тому что он был молод и красив, не то что теперь, когда он

похож на Мефистофеля: «Всегда надо взывать к ненависти —

тебя наверняка услышат». Тогда я ему сказал: «Если я когда-

260

нибудь хоть на два часа приду к власти, я отправлю тебя на

гильотину».

— Но у вас не было этих двух часов!

Тут подают шампанское двадцатидвухлетней выдержки, и

разговор переходит на знаменитых женщин, погибших во время

революции,— своего рода эксгумация трупов на кладбище

св. Магдалины.

Непонятно каким образом из упоминания об эшафоте Дю-

барри рождается спор об античном искусстве, и Сен-Виктор

приходит в неистовую ярость, уязвленный словами Готье: «Фи

дий — художник времен упадка». Потом разгорается бой из-за

Флаксмана, которого одни объявляют бездарностью, другие —

каллиграфом, а еще кто-то — «достойным уважения как зачи

натель», своего рода Швейцарским Робинзоном * в первона

чальном познании античного искусства.

Выходя из-за стола, Сен-Виктор говорит: «А знаете, ведь

сегодня годовщина Варфоломеевской ночи?» — «Вольтера бро

сило бы в жар при одном упоминании о ней», — замечаем мы.

«Без всякого сомнения!» — кричит Флобер. И вот Флобер и

Сен-Виктор объявляют его искренним апостолом, а мы встаем

на дыбы и оспариваем это со всей силой наших убежде

ний. Слышатся возгласы, крики: «Как могло вам прийти в

голову...» — «Мученик! Изгнанник!» — «И какая популяр

ность!» — «Он вовсе не был популярен! Это Бомарше сделал его

известным!» * — «Ну, что вы!» — «Нежная душа, комок нервов,

скрипка!.. Дело Каласа!» * — «Бог мой, а дело Пейтеля *, если

говорить о Бальзаке!» — «Для меня это святой! — кричит Фло

бер. — Неужели вы никогда не замечали, какой рот у этого че

ловека?» — «Честнейший человек!» — «Льстец, восхвалявший

любовниц короля!» — «Это из политических соображений...» —

«Что до меня, — говорит Готье, — я его терпеть не могу, по-мо

ему, в нем есть какое-то сутанство: это — поп на свой манер,

это Прюдом деизма. Да, Прюдом деизма, вот, по-моему, кто он

такой!»

Спор стихает и опять разгорается, когда речь заходит о Го

рации. Кое-кто усматривает у него нечто общее с Беранже,

язык Горация своей чистотой восхищает Сен-Виктора, тогда как,

по мнению Готье, он не идет ни в какое сравнение с восхити

тельным языком Катулла. Флобер ревет фразу Монтескье: «Вы