Дневник. Том 1

нения земли за ее владельцем, необходимость и законность всего

того, на что он прежде нападал. И забавно видеть, какие столк

новения, какие битвы повсечасно происходят между его преж

ними инстинктами и страхом: «Ах, если бы я знал, я встал бы

на их сторону и получил бы хорошее место... Хотя, конечно, это

помешало бы мне заниматься моими землями...» Вот в нем про

буждается прежней человек, и он разражается тирадой против

иезуитов; потом наступает пауза, и, затянувшись сигаретой, он,

явно через силу, пускается в смехотворные рассуждения о том,

что нужно различать хороших и плохих священников; и

вдруг — восхваление епископа Труа: «Здесь его, видите ли, не

любят. А знаете почему? О, если бы он был иезуит, ханжа, если

бы он ходил к обедне...»

Тирады против крупных землевладельцев департамента, а

затем, опять-таки через силу, — признание, что нужна аристо

кратия. И непрестанное негодование против пролетариев, у ко

торых, как он видит, посеянные им и подобными ему людьми се

мена революционных идей дают все более пышные всходы, про

тив заработной платы не менее трех франков в день, права на

труд, угрозы прогрессивного налога. Все это вместе образует

восхитительную канву комедии, где все время чувствуется тай

ная ущемленность этого человека.

И снова ирония судьбы: священники завладели его дочерью,

у которой не сходит с языка Сен-Жерменское предместье, где

она бывает, и архиепископ, сделавший ей визит после сбора по

жертвований в пользу немощных священников. Его зять по

стится по пятницам, когда приходит к тестю обедать, и тот вы

нужден следовать его примеру. А его сын учится в аристократи

ческом и клерикальном коллеже и не сегодня-завтра украсит

свою фамилию частицей «де» — де Врез, по настоянию отца, ко

торый никогда не прощал этого другим и который, смотря по

обстоятельствам, хвастается тем, что он сын рыночной торговки,

или тем, что ведет свою родословную с 1300 года.

Я никогда не видел такого деспота, как этот раскаявшийся

республиканец. Он деспотичен во всем — идет ли речь о взгля-

252

дах на религию, которые он почерпнул у Лукреция, у Курье и

в «Кратком обзоре культов» Дюпюи, или о том, что едят за сто

лом. Он предписывает материализм и любовь к сурепному

маслу. Его вкус — единственно мыслимый и должен быть на

шим вкусом. Так, он любит хлеб домашней выпечки и повто

ряет, вычитав это из какой-то статьи в «Науке для всех», что

«нет на свете лучшего хлеба, и надо быть лишенным здравою

смысла, чтобы покупать хлеб у булочника!» Точно так же об

стоит дело с сурепным маслом, которое превосходит прованское

(«Все это глупости! Если бы переменить этикетки...»); с теляти¬

ной, которая лучше всякого другого мяса, с рагу, которое го

раздо вкуснее жаркого, потому что его подают с подливкой и

потому что он его любит, с колясками без рессор, которым сле

дует отдавать предпочтение перед всеми другими, с сальными

свечами, которые лучше стеариновых, с картофельной водкой,

которая лучше коньяка... Этот человек по инстинкту и как лич

ного врага ненавидит роскошь и комфорт. Он с крестьянской

неприязнью относится ко всему прекрасному. Чувствует себя

хорошо только в низменной среде и убогой обстановке. Ему по

душе блуза, земляной пол, соломенные стулья, сыр с луком и

крутые яйца; он не любит, чтобы ему меняли тарелку за столом.

а из-за грелок устраивает такие сцены, что дрожит весь дом.

Обеды в сорок су, по его словам, лучшие в мире, а если вы ста

нете возражать, он подымет крик и замучит вас цитатами из

Брийя-Саварена *, за которым не поленится сходить.

Ибо для него то, что напечатано, неопровержимо. Он верит

книге, которая стоит у него на полке, и газете, которую он чи

тает. Эта вера в печатное слово, неспособность мыслить крити¬

чески — характерная черта провинциала.

Он всегда питал и питает еще теперь, когда он уже стар,

убелен сединой и нетвердо держится на ногах, изукрашенных

лиловыми венозными узлами, любострастное влечение к слу

жанке, прачке с красными руками, толстыми ногами, крепкой

грудью и лоснящейся, сальной кожей, как говорит его жена, —

к самке, в которой животное начало ничем не сковано и обна

жено. И его Дульсинея живет тут же, в доме. За едой он, с на

битым ртом, не спускает с нее глаз, то и дело встает с места,

чтобы проверить, не сидит ли она на кухне слишком близко к

слуге, и погружается в мрачное молчание, по-бычьи наклонив

голову, смотрит исподлобья и багровеет, терзаемый глухой рев

ностью, когда она, выполняя свои обязанности, оказывается по

близости от кого-нибудь из мужчин. Это его господствующая

253

страсть, и в ней причудливо совмещается последняя любовь

впавшего в детство старика, за которую он отчаянно цепляется,

и первая любовь пятнадцатилетнего лицеиста.

26 июня.

< . . . > Меня забавляет и вместе с тем приводит в отчаяние,

что главным средством урегулирования отношений между

людьми все еще остается война. <...>

Дочь моего кузена — образец ложной изысканности, изы

сканности, которая не проистекает из ума, душевных качеств

или внутреннего такта, а зиждется лишь на общественном поло

жении. Эта женщина неизменно придерживается того, что счи

тается хорошим тоном, того, что в кругу, подражающем выс

шему свету, называют шикарным. Она носит шляпы от Лоры,

намеревается поручить воспитание своего сына духовному лицу

и вообще старается поступать так же, как другие, как те, кого

она ставит выше себя. Ей внушает ужас все, что считается не

подходящим для людей из хорошего общества, — кабачки, ложи

второго яруса, омнибусы и т. д.

Но в ней нет и следа той изысканности, которая исходит от

самих людей, а не сияет отраженным светом, ни следа врожден

ного аристократизма, который может быть присущ даже ме

щанке.

Что касается мужчин, то ее идеал — мужчина, который каж

дый день бреется, носит даже в деревне только шляпу, ни в

коем случае не фуражку, и одет так, точно сошел со страницы

модного журнала. Вот объяснение того успеха, которым хорошо

одетый мужчина обычно пользуется у женщин: все они сродни

моей племяннице.

Эта кукла как нельзя более типична для нашего времени.

Девицы черпают свой идеал отнюдь не из романов. Замужество,

которое дало бы им собственный выезд, и мужчина, одеваю

щийся у Альфреда, — вот и вся их мечта. Ни о чем ином они и

не помышляют. <...>

Да, искусство для искусства, искусство, которое ничего не до

казывает, музыка мыслей, гармония фразы, — вот наша вера,

наша совесть, наше исповедание... Но в силу противоречивости

убеждений, которая проявляется во всем, если человек не спо

собен лукавить с самим собою, иногда нам кажется, что не ве

лика честь всецело посвятить себя такому незначительному

254

призванию. Не мелко ли оставаться в стороне от событий сво

его времени, порвать связь с окружающими тебя людьми, чтобы

шлифовать фразы и, как мне пишет Флобер, вести борьбу с ас

сонансами? Сохранять чистоту духа, отказавшись от чтения га

зет, — это, быть может, жалкое безумие...

26 июня.

Здесь нет театра. Не зная, что делать, чем занять ум, какую

дать ему пищу, я отправился в суд, где в этот день слушались

уголовные дела.

В зале выбеленные известкой стены, печная труба, на окнах

жалюзи. Христос смотрит со стенки на гипсового Наполеона.

На скамье подсудимых — служанка тринадцати лет, несчастная

девочка, которая зарабатывала четыре франка в месяц у своей