Царственный паяц

щеголял он еще своим презрением к «авторитетам», отрицанием великих поэтов

прошлого. Так однажды вырвалось у него

дерзостное, но не лишенное внешней соблазнительности, заявление: «Для нас

Державиным стал Пушкин» (I, 133). Это, впрочем, не помешало поэту в том же

стихотворении почти слово в слово повторить стих Пушкина: «В пустыне чахлой и

пустой» (I, 135). Однако, после «признания» Игорю Северянину, видимо, захотелось

отказаться от компрометирующего заявления, и он поспешил заявить: «Да, Пушкин

стар для современья, но Пушкин пушкински велик» (IV, 128). А потом Игорь

Северянин простер свою снисходительность к своим «предшественникам» до того, что

согласился признать: «За Пушкиным были и Блок и Бальмонт» (III, 14).

Вообще, не в пример другим футуристам, Игорь Северянин только на словах

проповедует пренебрежение к старой литературе. Не удивительно, что в отдельных

стихах (как мы только что видели) он совпадает с поэтами, писавшими до него. У

старой поэзии, — непосредственно и через посредство писателей второстепенных, не

все ли равно? — он заимствовал размеры, приемы изобразительности, рифмы, весь

склад своей речи. Откинув маленькие экстравагантности, состоящие почти

исключительно в употреблении новопридуманных слов или форм слова, мы в стихах

Игоря Северянина увидим естественное продолжение того пути нашей поэзии, по

которому она шла со времен Пушкина или даже Державина. В подражаниях Фофанову

и Мирре Лохвицкой сознается сам поэт. Но он заходит глубже в историю в своих

заимствованиях. Так, напр<имер>, он пользуется условными образами классицизма,

говорит о своей «лире» (И, 103, IV, 93 et passim), поминает Афродиту (II, 124.), Венеру

и т. п. Впадая совершенно в державинский стиль, пишет, что народ ему «возгремит

хвалу» (II, 11), что Париж «вздрожит» (ib.), употребляет выражения «злато» (II, 46), «ко

пристаням» (II, 12), «зане» (II, 10) и т. п.

Кое-какие права на звание новатора дают Игорю Северянину лишь его неологизмы.

Среди них есть много глаголов, образованных с помощью приставки «о», напр<имер>,

удачное «олунить» и безобразное «озабветь»; есть слова составные, большею частью

построенные несогласно с духом языка, как какая-то «лунопаль»; есть просто

иностранные слова, написанные русскими буквами и с русским окончанием, как

«игнорирно»; есть, наконец, просто исковерканные слова, большею частью ради

рифмы или размера, как «глазы» вместо «глаза», «норк» вместо «норок», «царий»

вместо «царский». Громадное большинство этих новшеств показывает, что Игорь

Северянин лишен чутья языка и не имеет понятия о законах словообразований. На то

же отсутствие чутья языка указывают неприятные, вычурные рифмы, вроде: «акварель

сам — рельсам», «воздух - грез дух», «ветошь — свет уж», «алчен — генерал чин» и т.

п. В этом отношении Игорь Северянин мог бы многому поучиться у поэтов-юмористов.

Нет, в новаторы Игорь Северянин попал случайно, да, кажется, сам тяготится этим

званием и всячески старается сбросить с себя чуждый ему ярлык футуриста.

180

6

Вывод из всего сказанного нами напрашивается сам собою. Игорю Северянину

недостает вкуса, недостает знаний. То и другое можно приобрести, - первое труднее,

второе легче. Внимательное изучение великих созданий искусства прошлого

облагораживает вкус. Широкое и вдумчивое ознакомление с завоеваниями

современной мысли раскрывает необъятные перспективы. То и другое делает поэта

истинным учителем человечества.

Одно из двух: или поэзия есть забава, приятный отдых в минуты праздности, или

серьезное, важное дело, нечто глубоко нужное людям. В первом случае, вряд ли стоит

особенно беспокоиться, как и чем кто развлекается. Во втором, поэт обязан строго

относиться к своему подвигу, понимать, какая ответственность лежит на нем. Чтобы

идти впереди других и учительствовать, надо понять дух времени и его запросы, надо,

по слову Пушкина, «в просвещении стать с веком наравне», а может быть, и выше его.

Для нас истинный поэт всегда — vates римлян, пророк. Такого мы готовы увенчать и

приветствовать; других — много, и почтить их стоит лишь «небрежной похвалой». Тот

же, кто сознательно отказывается от открытых пред ним прекрасных возможностей,

есть «раб лукавый», зарывающий свой «талант» в землю.

Июнь 1915

Сергей Бобров

СЕВЕРЯНИН И РУССКАЯ КРИТИКА

I

Описать, представить в совершенно определенном виде взаимоотношения писателя

и его критики — дело достаточно трудное. Раньше всего, - нам очень понятно: что

такое писатель, но что есть критика? Мы не посягаем на какое-либо умозрительное

определение этого понятия, это дело специального исследования, а наши задачи много

уже - но и в этой узкой области «есть от чего в отчаянье прийти». — %дем ли мы

понимать под критиками лишь тех, кто специально посвятил себя этому делу; будем ли

мы именовать критиками людей, попавших в положение экспертов — тех же

писателей, которые судят сво- его собрата, согласуясь со своими — часто весьма

сложными и глубоко

интимными - специальными знаниями; покажутся ли нам достойными имени

критиков публицисты, люди явно партийные, склонные все и вся изъяснять - один

экономическими кризисами, другой «инородческим засильем» *, объявим ли мы,

наконец, критикой всю груду газетного хлама, где философствуют, порицают,

восхваляют, шельмуют, пресмыкаются мученики пятака серебра, усердные читатели

Брокгауз- Ефрона — господа газетчики?

Можно навек застыть в позе Буриданова осла перед этими четырьмя рода критиков!

Попробуем поступить героически - принять их всех сразу... Но здесь было бы

любопытно сравнить эти четыре рода, сравнить — хотя бы по их недостаткам. Итак:

сорт первый - критики-профессионалы. Главный их грех: оторванность от существа

творчества и глубокая привязанность к методам устаревшим. В самом деле: критик не

«делает литературу», а его поспешный бег за оной уже сам по себе предопределяет

вечное отставание. — Второй сорт: писатели-критики. Это, конечно, единственный

сорт осведомленной критики, но в то же время ему, может быть, свойственен грех,

которого чужд критик-профессионал, этот грех, явственно воспрещенный десятой

заповедью, зависть, — но нам почти не придется его коснуться — погодки Северянина

о нем почти не писали, а старшие стоят в стороне от публики Северянина**. Третий

сорт критиков — не что иное, как самый определенный курьез: эти «критики»

начинают собой крайнюю правую литературного парламента, как сказал однажды

Андрей Белый; эта курьезная, ридикуль- ная и глуповатая линия начинается какими-

181

нибудь Кранихфельдом, Фриче, персонажами из «Русского богатства», и исчезает в

мрачнейшей пропасти, где копошатся антропофаги из «Русского знамени». Наконец,

сорт четвертый — явно ничего не знающий, ничем не интересующийся, живущий

осколками неразрезанных «серьезных» статей по экономике и статистике из «толстых»

журналов. Но и этот сорт кое- чем интересен — он не хитро и явно уясняет нам - что

делается в глубинах этой загадочной «публики», которая создает успех.

Попробуем теперь пробежать по массе этих листков, которые начинают метить путь

Игоря Северянина еще с 1905 года. Пробежать до некоторой степени в

хронологическом порядке.

Их много, этих листков. Их такая масса, что, если бы перепечатать все, — вышло

бы томов десять хорошо убористой печати. Поэтому мы останавливаемся лишь у тех

листочков, которые характерны (и не

* См., напр., «Русское знамя», 26-1У-15.

** Но есть еще один страшный грех, от которого свободны весьма немногие, —