Марина Цветаева. Неправильная любовь

— Теперь вам понятно хоть что-то про эту страну? Не варвары же они, правда? — подошел к жене Сергей. В залах он следовал на шаг позади Марины, дабы не вызывать своим восторженным видом вспышку раздражения.

— Затаившиеся варвары. «Потемкинская деревня» — вечный российский трюк. Трюк выполнен отлично. Девочек этих с бантами почему-то жутко жаль! Радуются… — Марина быстро зашагала на боковую дорожку и села на лавочку среди подстриженных кустов.

Обхватила голову, сморщилась. — Стучит… — быстро закурила, затянулась. Скривилась, отбросила папиросу. — Словно молотом по темени. Вон тем — она двинула плечом в сторону статуи.

— Полагаю, у вас сегодня слишком много впечатлений, — он ждал хоть слова похвалы от Марины. Ошибся.

— Слишком много, — согласилась Марина. Она все же была на редкость покладиста, Сергей возликовал — вероятно, ему удалось сдвинуть упрямицу с позиции отрицания. Искоса поглядывал на горбатый профиль, такой знакомый и некогда любимый. Некогда? И сейчас. И сейчас. Постаревшая, измученная, озлобленная, утратившая тот юношеский свет, на который, как мотылек, Сережа Эфрон бросился в Коктебеле 26 лет назад — она все же была единственной. Позолота влюбленности почти слетела, как осенние листья в саду. Оставалось главное — «совместность». Вернее — надежда на остатки совместности. На какое-то глубинное переплетение корней, которое удержит, не даст распасться, а значит — пропасть поодиночке, непонятыми, ненужными. Что-то должно удержать. Печати клятв? Посланные в вечность слова любви? Привычность парности? Рок? Сложный узел судьбы, заарканивший жертв? Капкан, захлопнувшийся с первой минуты их встречи? Все вместе. И многое другое, смертному неведомое. Самые тонкие моменты в этом союзе не объяснить обычными житейскими категориями. Как бы близко ни подходили они к черте развода — на последний шаг не решались, цепляясь друг за друга. Или что-то держало их?

И еще вопрос — что дал каждому этот союз? Очевидно, что для Сергея — многое. Поддержка физическая, поддержка духовная — вера в единение, непреклонное восхищение и уважение. А еще поддержка ее прозорливости, воли, командной решительности. И за это за все Сергей должен был платить преданностью до последнего нерва, последнего дыхания? Прощать пытки измен, увлечений, самодурства, тяжелого характера, капризы… А она? Что ж — много выиграла? Преклонение? А бабья жертва Поэта, принесенная быту, нищенству, постоянной нужде, беспомощности мужа-недобытчика, незащитника. Марина получила мужа-дитя — с ангельской чистотой и нерушимой преданностью ей. Могла бы десять раз бросить? Не могла. В том и сила — ни уйти к другому, ни бросить Сергея, оставшись в Париже, она не смогла. Узел высшей сложности, с вплетением редких по прочности понятий чести, ответственности, любви. Настолько неразрывных, что все разумные аргументы против оказались досужей, пошлой мелочью.

Выставка не помогла переменить убеждения Марины насчет СССР, как и Алины восторженные письма. Жизни супругов катились врозь, расходясь все дальше. Эфрон подолгу не бывал дома, временами жил отдельно от семьи: в большой квартире «Союза возвращения» на улице де Бюсси была комната, которой он теперь как руководитель «Союза» мог пользоваться. И пользовался, стараясь поменьше сталкиваться с Мариной. Она чувствовала, что отстранена, что потеряла не только влияние, но и доверие, а значит — возможность помочь. А то, что Сергей постоянно нуждается в руководстве — в вожаке, — Марина не сомневалась. Не она — найдутся другие: приручат, заманят. Не в Эдемский сад — в волчью яму. Нельзя его оставлять без надзора! А надзирать она разве считает для себя приемлемым? Только одно решение — отстраниться. И все же попытки сблизиться с Сергеем Марина не оставляет совсем.

— Постойте! Я снова не увижу вас несколько дней? — Марина успела остановить уходящего Сергея в передней. — У меня впечатление, что вы избегаете меня.

— Я потерял надежду найти с вами общий язык. — Сергей в нетерпении мял шляпу, стоя у двери.

— Ваша жизнь для меня сейчас — потемки. Вы отстранились. Приносите деньги, говорите, что они получены от мецената. Я не спрашиваю, кто и за что вам платит, я вообще стараюсь не вмешиваться — мое вмешательство лишь разжигает вражду. Но… Сережа! Мне страшно! Вы наивны, от этого и страх за вас, за ваше рыцарское безрассудство.

— Мне надо уехать. — Он старался не встретиться с ней взглядом. — Там может быть опасно.

— Понимаю, понимаю… Разве вы можете сидеть дома? Если бы все остались, вы бы один пошли, если опасно. Потому что вы безупречны. Потому что вы не можете, чтобы убивали других… Потому что вы беззаветны и самоохраной брезгуете, потому что «я» для вас не важно, потому что я все это с первого часа знала! — выкрикивала она, и по искаженному лицу текли слезы. Как же часто она стала плакать! — Я боюсь за вас, за вашу доверчивость, отзывчивость. Я должна, должна, должна что-то сделать! — Марина взяла его за плечи, с силой встряхнула, пристально посмотрела в глубину зрачков. — Скажите честно, уверены ли вы, что не изменяете себе? Своим понятиям чести? Что, увлекшись химерами, не лжете своей совести? Что не заманиваете других ложными мечтами?

— Вы знаете: ложь для меня — смерть. — Сергей опустил глаза. — Но разве я могу быть откровенным с хитрым врагом, стремящимся уничтожить меня? Разве я могу быть до конца правдив, рассказывая о достоинствах страны, которую не видел?

— Вы только рассказываете о достоинствах? — Ее льдистые умные глаза высохли, и Сергею померещилось, что она знает куда больше, чем он предполагает.

— Марина, я не имею права разглашать все, что касается моих дел. Поверьте, это в интересах и вашей безопасности, а также Мура и в первую очередь — Али.

— Конечно, конечно… Идите, вы, кажется, спеши-) ли… — Марина отвернулась, сгорбилась, опустилась на табурет… — Я и не прошу рассказывать. Но когда вы подбиваете меня вернуться, я боюсь оступиться и попасть прямо в грязь. Грязь — это слишком благовонно. Есть и другое слово, но оно уж совсем дурно пахнет, — ее злоба нарастала и готова была выплеснуться истерикой.

Он застыл у входной двери, окрашенной облупленной коричневой краской, уронил голову. Робко протянул к ней руку, словно боясь удара, тронул плечо:

— Марина… Прошу вас, будьте снисходительны.

Выражение было такое, словно он просил прощения и молил не добивать его расспросами. Марину пронзила острая жалость:

— Сережа, вы мой рыцарь, вы были и остаетесь для меня образцом чести, верности, но почему, почему мое влияние оказалось таким ничтожным? Почему я не смогла оградить вас от опасности обмана?

Он повернулся к ней, и лицо его стало непривычно жестким:

— Наверно, я бы не ушел в дебри политики, если бы вы были со мной. Это вы бросали меня, Марина. Я чувствовал себя таким мелким, ничтожным, когда вы рвались к другому…

— Простите… Так я устроена. Раня вас, поверьте, ранилась сама… Приросла всей кожей, всеми изгибами души… А потом — рванулась! И что осталось? Сплошная разбитость, осколочность… Простите… Да что я прошу невозможного! Я и сама не способна простить себя… Сама во всем виновата, — она встала, шагнула к двери в комнату, остановилась, прислонившись к притолоке. Повторила тяжело: — Са-ма…

— Не стоит теперь выяснять, кто и в чем виноват. Так уж случилось. Ведь это только одна причина. Допустим, женские измены — можно забыть и простить. Но если я не ваш друг, любовник, соратник — настоящий, неизменный, то кто тогда? Муж поэта Цветаевой? Я не занялся бы общественными делами, если был бы по-настоящему талантлив в чем-то другом. Вы преувеличиваете мои литературные или актерские способности, но я могу дать себе верный отчет — это слабенький дилетантизм. Мое дело — политика. Да! По-вашему — «грязь». Россия в кольце предательства. Надо пройти через грязь, чтобы суметь вернуть прежнее. Выходит — я кем-то «приговорен» к «грязи».

— Милый мой, дорогой, родной человек, нельзя вернуть прежнее, — она сжала его предплечье. — «Той России — нету…» — той, в которой мы жили, которую мы любим, по которой тоскуем, в которую мечтаем вернуться… Ах, все попусту… Вся наша «грызня» — только трепка нервов. Пусть каждый идет избранным путем. Я верю, что на дурное дело вы не способны, какие бы «верные» друзья не тащили в омут. И клятва моя в силе — я не брошу вас, учтите — даже на эшафот я поползу за вами. Как собака.