Спустя вечность

— В Илебу у тебя было такое красивое худое лицо!

Воспоминания мелькают, как кадры, пересекаясь во времени и пространстве. С писателем Финном Халворсеном я познакомился только во время войны, он, между прочим, сам вызвался быть консультантом в «Гюлдендале». В отличие от других, я вспоминаю его без неприязни, как разумного консультанта, когда дело касалось выбора литературы. Сам он называл себя идеалистом, причем совершенно серьезно.

— Сколько тебе дали? — спросил я его, когда его судили в первый раз и мы встретились с ним возле привратника.

— Знаешь, я получил десять лет.

Пауза. Потом он улыбнулся.

— Но еще мне дали две пачки сигарет!

В тюрьме он перешел в католичество и стал не то чтобы кротким, но каким-то другим. Я встретил его несколько лет спустя. Он был уже на свободе и написал роман о каком-то святом в духе своих новых католических взглядов на жизнь. Роман мне понравился.

Другой кадр.

Когда я говорю о людях искусства, то прежде всего вспоминаю поэта Кристена Гюнделаха и актера Карла Холтера, в лагере они оба читали нам лекции на «литературных вечерах», Гюнделах — серьезно, Холтер — шутливо. Комедия «Кузнец и пекарь» ^{130} Весселя по понятным причинам всегда была очень популярна. В качестве гонорара лекторы получали бутерброды с чем-нибудь вкусным, переданным родными кому-нибудь из заключенных.

Время, проведенное в тюрьме, имело свои и хорошие и тяжелые стороны. Христиан Синдинг умер во время войны, поэтому он избежал участи оказаться в тюрьме. Мой отец этого не избежал, и композитор Давид Монрад Йохансен тоже. Он часто заходил ко мне в пожарную часть, и разговоры с ним, как всегда, обогащали, это известно всем, кто был с ним знаком. Позже, когда меня посадили в камеру, время от времени до меня доносился со двора его четкий нурланнский говор, когда он прогуливался там вечерами, всегда по одному и тому же маршруту — вдоль тюремной стены, обычно в сопровождении заключенного, чья судьба, возможно, заинтересовала его и вызвала в нем сочувствие.

Давид самозабвенно помогал своим коллегам и часто хлопотал за них в годы оккупации. Об этом все знали, но в качестве «изменника культуры» он предстал перед судом одним из первых и потерял на этом несколько лет жизни.

— Я тут отсиживаю за вас всех, — говорил он.

И был прав. Его известное имя только усугубляло его положение.

Однако он отнюдь не был подавлен. С воли до него доходила поддержка и симпатии многих людей — коллег и художников. Лизза, его жена, посещала его. Она начала изучать русский и покупала «Правду» в киосках «Нарвесен». Зима выдалась холодная, Давид стал одеваться потеплее для своих прогулок. Однажды я встретил ее, она шла от Давида.

— Он выглядит совсем как русский! — сказала она.

Это было точно подмечено, в ее словах звучали удивление и почтительность, а ведь это было задолго до «Гулага» Александра Солженицына.

И еще один кадр.

Ульриха Станга я знал с тех пор, когда он был секретарем посольства в Берлине. Это был наш лагерный аристократ и пессимист, к сожалению многие из его мрачных предсказаний сбылись. Были там и мои близкие друзья Гюннар, Эйстейн, Алексей — и даже сам Енс Ролфсен, двоюродный брат Харалда и Нурдала Грига, который занимал какую-то выборную должность в департаменте снабжения во время войны и в конце концов ослеп от недоедания и авитаминоза, потому что забывал заботиться о себе.

В последние два месяца моего пребывания в камере у меня была привилегия — я стал коридорным, это имело то преимущество, что дверь моей камеры всегда была открыта. Обязанности мои главным образом состояли в уборке коридора и раздаче пищи. Однажды, идя по лагерю с пустым бидоном из-под молока, я столкнулся с Харалдом Григом, посетившим знакомые места. Он сопровождал американского писателя Джона Стейнбека. Григ показывал, рассказывал и призывал гостя взглянуть на лагерные достопримечательности. Он сделал вид, что не заметил меня. Должен признаться, что эта встреча произвела на меня сильное впечатление.

Собственно, мы с Харалдом Григом всегда были друзьями, хотя его отношение к остальным членам моей семьи было весьма сдержанным, из-за чего мы с ним и оказались в положении, которое было не по душе ни мне, ни ему.

Открытка отца:

С этой открыткой отца я покидаю тюрьму Илебу. Но воспоминания остаются со мной. Они навсегда останутся для меня самыми сильными впечатлениями моей жизни, хотя я просидел в тюрьме недолго и не испытал ни палочной дисциплины, которая раньше господствовала в Грини, ни всех ужасов и проявлений ненависти, которых многим моим солагерникам не удалось избежать в Илебу.

И потянулась вечность, которая оказалась очень трудной для меня и моих близких. Но прежде чем приступить к рассказу о ней, я должен сделать выбор…

Принимая во внимание, что многое уже подробно описано и опубликовано в статьях, эссе и биографических трудах, я решил не воссоздавать общей картины того, что происходило с 1945 года и до смерти отца в 1952. Я не хочу также отводить слишком много места материалу, который подробно представлен в двух книгах воспоминаний моей матери; я буду приводить только собственные соображения и воспоминания по мере того, как мне в руки будут попадаться письма или отрывки из писем обоих моих родителей.

Когда страдания Кнута Гамсуна в Психиатрической клинике подошли к концу, мы с писателем Христианом Гиерлёффом поехали в Виннерен, где находилась клиника, и забрали его оттуда. Он был ужасно подавлен. Во время моего последнего визита, он был еще в состоянии спуститься в маленький парк, окружавший клинику. Мы сели с ним на скамью в стороне от остальных пациентов, которые бродили по дорожкам. Со мной был мой сын Лейф. Я уже писал об этом раньше, но не могу забыть эту сцену и расскажу о ней еще немного. У меня был с собой пакет винограда, редкое лакомство в то время, отец был рад любым фруктам…. Когда я был мальчиком, он рассказывал мне о сказочно вкусном винограде, который он ел на Кавказе, сладком и с очень тонкой кожицей. Он снова вспомнил о нем, наверное для того, чтобы что-то рассказать Лейфу. Отец погладил Лейфа по голове, поблагодарил за виноград, и некоторое время мы сидели молча. Потом, оглядевшись по сторонам и подождав, когда двое проходящих мимо людей отойдут подальше, он наклонился ко мне и прошептал мне на ухо: