Спустя вечность
Спустя вечность читать книгу онлайн
Норвежский художник Туре Гамсун (1912–1995) широко известен не только как замечательный живописец и иллюстратор, но и как автор книг о Кнуте Гамсуне: «Кнут Гамсун» (1959), «Кнут Гамсун — мой отец» (1976).
Автобиография «Спустя вечность» (1990) завершает его воспоминания.
Это рассказ о судьбе, размышления о всей жизни, где были и творческие удачи, и горести, и ошибки, и суровая расплата за эти ошибки, в частности, тюремное заключение. Литературные портреты близких и друзей, портреты учителей, портреты личностей, уже ставших достоянием мировой истории, — в контексте трагической эпохи фашистской оккупации. Но в первую очередь — это книга любящего сына, которая добавляет новые штрихи к портрету Кнута Гамсуна.
На русском языке публикуется впервые.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
«Тюрьма в Арендале, 16.2.46.Спасибо за поздравление от вас всех ко дню матери! Теперь я сижу здесь „одна“, Арилд, как ты, наверное, знаешь, уже дома, слышал ли ты что-нибудь о нем? Что вообще нового? Я совершенно ничего не знаю, и даже когда будет слушаться мое дело. Говорил ли ты с папой до того, как он уехал? Нельзя ли поговорить с профессором Лангфельдтом об Эллинор? Ее болезнь приводит меня в отчаяние. Все время думаю о вас всех и надеюсь, что вы не теряете мужества. Вам хуже, чем мне, я здесь живу без горя и забот. Грустит ли Тюлле? Я ей вяжу джемпер из белой шерсти, которую мне прислали. Надеюсь связать и для Лейфа. Хотела связать еще один — тебе к 6 марта, но нет шерсти. Если я не поздравила тебя раньше, то поздравляю сейчас, всего тебе хорошего, дорогой, милый Туре. Не забудь передать привет от меня Сесилии и ее мужу. Я думаю обо всех…»
«Август 1946 (без даты).…Как видишь, все-таки это правильно, что я пессимистка! Но даже я не ждала такого долгого срока — три года — и такого большого денежного штрафа. Ведь это означает, что придется продавать все, если папа получит такой же приговор, в чем я не сомневаюсь.
Впрочем, когда я выйду отсюда через два-три года, мне кажется, что от всей Норвегии уже и мокрого места не останется, так что мне все безразлично. Но я надеялась еще до того времени оказаться в других краях — и это, похоже, можно осуществить, хоть и не так, как предполагалось раньше. Следующую войну в Норвегии я не переживу. Надеюсь, ты скоро освободишься, и должен постараться спасти себя и свою семью от надвигающегося ужаса».
После того как мама отсидела свой срок в Бредтвейте, она жила большую часть времени у меня в Хёне. Свои предположения, что она не навсегда отлучена от своего дома в Нёрхолме, я держал при себе, опасаясь, что ее возвращение произойдет не так скоро. Мы оба, каждый по своему, были выбиты из той жизни, которую вели до сих пор, и оба должны были найти новую дорогу. У нас был только один путь. Я, со своей стороны, как уже говорил, написал небольшую книгу об отце. Это было до войны, и книга вышла в Германии. Другими словами, материал был у меня под рукой. А как долго мама вынашивала мысль о своей книге, я не знаю, но ясно, что их совместная жизнь с отцом всегда жила в ее душе. Мы говорили об этом, и мне хотелось получить сведения об определенном времени и определенной среде, которые, по моему мнению, могла дать только она. Из Копенгагена, где она одно время жила у Сесилии и ее мужа, я получил от нее письмо. Я воспринял его прежде всего как освобождение от воспоминаний, которые она с горечью таила в себе и которые в трудную минуту оказались подходящей почвой для злополучных расспросов профессора Лангфельдта:
«…Я думаю о твоей просьбе написать что-нибудь, что ты мог бы использовать для своей книги. Но дело в том, что сразу же после нашего знакомства папа запер меня в комнате у одной старой дамы, — она сдавала комнаты внаем — и вообще запретил мне видеться с кем бы то ни было, даже с моей семьей. Сам он жил в мансарде у Ханно и работал над „Розой“ — его душа не могла обрести покоя, до тех пор пока я не оказалась в полной изоляции от людей. Так что лишь в первые месяцы нашего знакомства мы бывали вместе в городе, но виделись только с его друзьями: Сигурдом Бёдкером, Кристоффером Рандерсом и др. Он заставил меня написать моим друзьям и подругам по театру, что я отказываюсь от дальнейшего общения с ними, кроме того он заставил меня отдать двум подругам все мои красивые платья — вроде бы потому, чтобы ничто не напоминало мне о театре. Но он просто хотел, чтобы у меня не осталось ни одной вещи, в которой я могла бы выйти в город. У меня была пара старомодных туфель без каблуков, поэтому он был уверен, что в них я не убегу, чтобы встретиться со старыми друзьями, пока он сидит и пишет. Папа сделал меня полностью зависимой, мне пришлось так много вытерпеть, не имея ни малейшей возможности уехать от него и стать самостоятельной. Но все это едва ли интересно для твоей книги! Потом, когда мы поженились, он уезжал в провинцию и уже не обращал на меня никакого внимания, болтаюсь ли я где-нибудь или сижу в одиночестве в своей комнате, пока он пишет и пишет и ночью и днем. Так было в Докке летом 1909 года и в Суллиене зимой того же года. Мне не разрешалось разговаривать ни с мужчинами, ни с женщинами, особенно с первыми, зато разрешалось шить, читать и гулять в одиночестве. Он терпеть не мог, когда я получала письма даже от своих родителей. Потом, осенью 1910 года, мы приехали в Эльверум и жили в маленьком домике одни, там я тоже не имела права общаться ни с одной живой душой, хотя я там родилась, но мне хотя бы пришлось вести хозяйство и было уже не так одиноко и скучно, как раньше. Потом, весной 1911 года, мы уехали в Хамарёй. У него там было много друзей детства, и я была обязана не допускать их до него. Только Георг Ульсен, ленсман Бюгге, пастор Николаисен и д-р Хансен могли посещать наш дом, главным образом потому, что нам нужны были крестные отцы для наших будущих детей…»
Мое пребывание в тюрьме, материальные трудности и постоянное нервное напряжение в течение нескольких лет привели к осложнениям в моей семейной жизни, и мы с Лисбет решили развестись. В полном согласии и без взаимных упреков. У некоторых пар отношения налаживаются снова, у некоторых — нет. Но это, как и многое другое в моей жизни, не представляет особого интереса и ни на строчку не удлинит моих мемуаров.
Жизнь шла дальше и в Нёрхолме, и в моем длинном бревенчатом доме в Хёне, где я в подвале устроил себе керамическую мастерскую. Моими добрыми помощниками и учителями на первых порах были керамист Эрик Плёен и скульптор Руалд Ульссон и его жена Соня. Чудные люди, которые и теперь входят в круг моих друзей.
Несколько лет мы производили там красивые вещи, Вильхельм Расмуссен тоже иногда делал у нас маленькие скульптуры, торговля шла бойко, и мы могли на это существовать. А потом в страну хлынула дешевая керамика из Италии, и мы сдались. То есть Эрик начал работать отдельно и со временем стал первым керамистом в Норвегии, а Руалд — одним из наших лучших скульпторов.
Дело шло к весне — апрель 1950 года. Однажды мы, как обычно, сидели дома в гостиной в Хёне, мама со своим рукодельем, я с каким-то полученным заказом. Неожиданно нам пришла телеграмма. Она была от Арилда: «Срочно позвони!»
У меня не было телефона, но были хорошие соседи, и мама с бьющимся сердцем пошла к ним, чтобы позвонить в Нёрхолм. Краткость телеграммы настораживала и пугала. Кто-то заболел? Умер отец? Я хотел пойти с нею, но она велела мне остаться с детьми.
Вскоре она вернулась, на глазах у нее были слезы. Нет-нет, все хорошо. Она едет домой.
Я знал, что этот день придет, Брит и Арилд тоже это знали. Сегодня я разговаривал с Брит о многом из того, что случилось с нашей семьей бесконечно давно, о том, как она с неизменной преданностью поддерживала нас. Брит все хорошо помнит:
«Однажды вечером я легла пораньше, но ко мне вдруг постучали, и возле моей кровати возник Кнут — силуэт на фоне света, падавшего из коридора, худой, истощенный. Без всякого вступления или объяснения он заговорил, медленно и очень спокойно:
— Ты должна вызвать маму домой».
И больше ни слова. Брит позвала Арилда, который внизу в гостиной слушал радио.
— Хочешь, чтобы я написал ей? — спросил Арилд.
— Нет, пошли телеграмму, надо спешить!
Решение было принято. За все эти годы, что они жили врозь, мы, конечно, время от времени поднимали эту тему. И решение назревало, копилось в нем. Сесилия просила его в письмах, чтобы мама вернулась в Нёрхолм, я тоже при случае вставлял нужное слово, а Арилд однажды прямо сказал, что тоскует по ней, когда заговорил о «мамином саде».
