Спустя вечность

Латца выглядел мрачным и вообще не был расположен к поездке в Скаугум. Трудно разговаривать с человеком, который сидит к тебе спиной и лишь пару раз из вежливости повернул к тебе голову и что-то буркнул. Поездка в красивый Скаугум казалась из-за этого более длинной и мрачной, чем когда бы то ни было, несмотря на прекрасную погоду и деревья, стоявшие в майской зеленой дымке. Сидя сзади, мы имели возможность наблюдать за сидящими впереди — шофер, высокий, с прямой спиной, в зеленой форме, и рядом Латца, маленький, но тоже стройный, в темном пальто и шляпе. Его профиль, который мы видели, когда он иногда к нам оборачивался, не стоит описания, гладко выбритое обычное лицо, лет тридцать пять — сорок…

Эти люди, избранные Гитлером, редко бывали старыми. В начале войны говорили о «старом майоре и молодом генерале». Фурор тогда производили молодые, надежные, верные фюреру солдаты, вымуштрованные несколько лет назад в рейхсвере и СС. Большинство из них погибло на Востоке, ряды их поредели, и фюреру пришлось иметь дело с генералами, которых он ненавидел. Он был недоволен и Тербовеном, несмотря на то, что тот был «верующим». По мнению фюрера Тербовен совершил несколько тактических ошибок. Возможно, в этом и была разгадка того, почему фюрер в отдельных случаях подписывал помилования осужденным на смерть норвежцам.

Когда мы заняли указанные нам места за круглым столом, который я помнил по прежним визитам, в комнату вошел Тербовен. Отутюженный гражданский костюм, кривоватые ноги, на худом с глубокими складками лице поблескивали очки. Я никогда не видел, чтобы он смеялся или улыбался, за исключением того раза, когда, сидя бок о бок с Квислингом, пел: — Trink, trink!.. Коротко подстриженные серо-бурые усы были тщательно приглажены, рукопожатие было крепкое и короткое, голос тихий — ничего прусского.

Он сел. Был полдень, и он спросил, не хотим ли мы чая или кофе. Он и Латца непрерывно курили. Я тоже взял сигару.

Мы заговорили о деле. Я помню все так, как будто это было вчера, а не сорок пять лет назад: Тербовен и Латца смотрели на нас с мамой с несколько надменным нетерпением, пока мы излагали им свою настоятельную просьбу, умоляя их проявить великодушие. В противном случае горе и ожесточение возобладает во многих домах наших соседей по Сёрланну. Нам казалось, что наши аргументы убедительны.

Всю силу своих чувств мама вложила в рассказ о самых молодых, еще недостаточно зрелых, чтобы предвидеть все последствия своих действий, и об одном ее знакомом учителе, у которого было пятеро детей. От волнения у мамы на глазах выступили слезы, она очень нервничала, но это не произвело на них никакого впечатления. Равно как и мой рассказ о моем друге детства в Гримстаде. Тербовена такие вещи не трогали.

Маме, как я помню, днем всегда нужно было выпить чашку чая, но тут она даже не притронулась к поставленной перед ней чашке. Настроение было совсем не то, что в прошлый раз. Тербовен прочитал нам лекцию о временных трудностях, которые испытывает ныне Германия и которые, благодаря гению фюрера и новому оружию, конечно, будут преодолены, но в настоящее время долг велит ему подавить сопротивление в Норвегии и ответить жестокостью на жестокость. Он пожал плечами:

— Es tut mir leid, gnädige Frau! [54]

Судья Латца, насколько я помню, в основном молчал, и когда мы с мамой приводили свои доводы и когда Тербовен возражал нам; он курил, пил кофе и листал какие-то документы. Ни мама, ни я не высказали им своего мнения о войне и о ее предполагаемом конце. Но мы видели, как Тербовен выхватил несколько документов из пачки Латцы. Как раз в это время мама прибегла к последнему аргументу:

— Господин рейхскомиссар. Мы пришли к вам прежде всего с просьбой от родственников осужденных, но могу уверить вас, что я пришла также и от имени Кнута Гамсуна. Он потрясен этим приговором!

Не знаю, как именно эти слова подействовали на Тербовена. Его глаза за стеклами очков были по-прежнему холодны, но лицо немного покраснело, когда он снова повторил, отстраненно и равнодушно:

— Мне очень жаль. Но кто знает…

Когда мы встали, чтобы ехать домой, по-видимому, так ничего и не добившись, Тербовен обменялся с Латцой несколькими словами, которых я не разобрал, но в автомобиле Латца повернулся к нам и сказал:

— Посмотрим, нельзя ли изменить приговор двум самым молодым.

Год спустя, пока я ждал, когда смогу отбыть определенное мне судом девятимесячное тюремное заключение, я случайно зашел посмотреть новости в кинотеатре на улице Карла Юхана. Здесь иногда можно было увидеть интервью с кем-нибудь из тех молодых, кого удалось спасти в тот раз. Мне было приятно видеть этого человека в полном здравии. Он говорил: да, его помиловали, ведь он доверил свою судьбу Господу Богу…

Презрение к человеку? Аксель Сандемусе сказал однажды, когда мы говорили с ним на эту тему, что в таком случае следует презирать и самого себя. И в этом он несомненно прав, он часто презирал себя, такой уж он был честный и такой бескомпромиссный, — но всему есть границы. Он присвоил себе право почти бескомпромиссной неприязни к некоторым феноменам жизни, и, таким образом, к людям.

Я знал его с середины тридцатых годов. Первый раз, когда я поздоровался с ним и назвал свое имя, он подозрительно спросил:

— Надеюсь, вы из настоящих?

Он хотел убедиться, что я не из тех родственников отца, которые пользовались его псевдонимом — Гамсун, опустив букву «д» в фамилии Гамсунд. Сандемусе, по его словам, был знаком с отцовским племянником, сыном его брата, которому отец даже заплатил, чтобы тот отказался от этого имени. Сандемусе был безжалостен в характеристиках этого человека: оказалось, что ему весьма многое известно об этом нашумевшем «деле о фамилии». Деле, о котором я больше не буду писать, только приведу несколько строчек, показывающих, как серьезно к этому относился отец:

Получив определенную сумму, племянник отца взял себе другую фамилию, но не исчез из нашей жизни, позже он не раз пытался вымогать у отца деньги, угрожая ему издать книгу, в которой опозорил бы его. Адвокат отца фру Страй сразу же энергично взялась за дело, и книга этого человека — своего рода воспоминания — была опубликована в каком-то частном издательстве после войны без каких-либо скандальных подробностей, ему нечего было рассказать, из его угрозы ничего не получилось.

Аксель Сандемусе был моим бескорыстным советником и старшим другом и до и после войны. Это поразительно, ведь я не знал почти никого из его окружения. Его талант наставника был неизвестен и не оценен. Кое-кто, наверное, считал, что все должно было сложиться совсем наоборот. Но в начале нашей дружбы Сандемусе часто воодушевлял меня своей верой в мой талант и как писателя и как художника. И я понимал, что это говорится серьезно, уловив трезвый взгляд писателя за блеском его «рентгеновских» очков.

Я сохранил два письма Сандемусе, одно от 1952 года и другое от 1956. В обоих говорится о вещах, вызвавших у него отрицательную реакцию.

Когда осенью 1952 года я издал первую норвежскую версию биографии отца «Кнут Гамсун — мой отец», то подвергся злобным нападкам в газете «Дагбладет». Рецензент обвинял меня в плагиате — я будто бы почерпнул материал из биографии отца, написанной Эйнаром Скавланом в 1929 году. Обвинение было безосновательным, и я раздумывал, не подать ли мне на газету в суд.

От своего доброго советника Сандемусе я получил письмо, из которого и привожу этот отрывок: