Романовы

Учиться в те времена было трудно, а обер-гофмаршал наследника Брюммер по-прежнему подвергал его наказаниям за малейшие провинности — в результате тот вырос обидчивым, самолюбивым, вспыльчивым и упрямым. К тому же ребёнок нередко пропускал занятия из-за болезней, придворных церемоний и увеселений. В итоге, к большому огорчению императрицы, Штелин смог отметить разве что природные «память и остроумие» своего ученика и его игру на скрипке. Но главное — Пётр так и остался иноземным принцем в чужой стране, больше всего любившим своё маленькое обиженное герцогство.

Но и такое обучение шло недолго. Елизавета желала упрочить трон за потомками Петра I. Прибывшую в феврале 1744 года в Петербург невесту — такую же бедную, как и он сам, немецкую принцессу и свою троюродную сестру Софию Фредерику Августу Ангальт-Цербстскую — Пётр встретил по-родственному и во время разговора по душам рассказал, что влюбился в красавицу-фрейлину, дочь статс-дамы Натальи Лопухиной, но Елизавета по обвинению в государственном преступлении (Лопухины в своём кругу ругали императрицу и рассчитывали на возвращение к власти Ивана Антоновича) сослала всё семейство в Сибирь. Принцесса, по её собственному признанию, сделанному много лет спустя, «благодарила его за предварительную доверенность, но в глубине души... не могла надивиться его бесстыдству и совершенному непониманию многих вещей».

Впрочем, отношения шестнадцатилетнего Петра и его пятнадцатилетней невесты (после перехода в православие звавшейся Екатериной Алексеевной) в ту пору были не скандальными, а скорее дружественными. Намеченный брак состоялся 21 августа 1745 года, но ожидаемых последствий не имел, хотя Пётр и Екатерина жили теперь вместе. Наследник устраивал в подаренном тёткой Ораниенбауме игрушечную крепость и развлекался военными «экзерцициями» с ротой из придворных кавалеров — подгонял амуницию, разучивал сигналы, маршировал, упражнялся с ружьём; его супруга читала и предпринимала первые попытки подчинить своей воле окружавших её придворных и слуг.

Инструкция А. П. Бестужева-Рюмина приставленным к «молодому двору» лицам указывала: они должны следить за тем, чтобы великий князь «явной Божией службе в прямое время с усердием и надлежащим благоговением, гнушаясь вся-каго небрежения, холодности и индифферентности (чем все в церкве находящиеся явно озлоблены бывают) присутствовал» и почтительно относился к своему духовнику, из чего можно понять, что наследник не отличался примерным поведением. Придворные Петра и Екатерины должны были делать всё, чтобы «ни малейшее несогласие не происходило, наименьше же допускать, чтоб между толь высокосочетавшимися какое преогорчение вкоренилось, или же бы в присутствии дежурных кавалеров, дам и служителей, кольми меньше же при каких посторонних, что-либо запальчивое, грубое и непристойное словом или делом случилось». Видимо, несдержанность великого князя и его публичные размолвки с женой вскоре стали обычными. Но были и другие минуты, когда, вспоминала Екатерина, великий князь и его кавалеры приходили «в мои внутренние апартаменты, и Бог весть, как мы скакали... жмурки были в большом ходу, и часто плясали сплошь весь вечер, или же бывали концерты, за которыми следовал ужин».

Кроме того, Петру Фёдоровичу предписывалось, чтобы он «публично всегда сериозным, почтительным и приятным казался, при весёлом же нраве непрестанно с пристойною бла-горазумностию поступал, не являя ничего смешного, притворного и подлого в словах и минах»; «более слушал, нежели говорил, более спрашивал, нежели рассказывал». Хуже всего было то, что надлежало прекратить «играние на инструментах, егорями и солдатами или иными игрушками и всякие шутки с пажами, лакеями или иными негодными и к наставлению неспособными людьми». Впрочем, большинство предписаний так и остались лишь пожеланиями.

Наследник не был ни великовозрастным дебилом, ни безграмотным капралом. Он получил нормальное (по меркам не екатерининского, а предшествовавшего времени) образование, собирал библиотеку, вполне прилично писал и переводил на русский, хотя предпочитал в своём «голштинском» кругу говорить по-немецки. Сохранились его записки М. И. Воронцову, сделанные на французском языке нетвёрдым и неаккуратным почерком. Пётр искренне любил музыку, интересовался живописью, обладал «добрым и весёлым нравом» и чувством юмора, но в то же время оставался инфантильным и поверхностным юношей, слабохарактерным, болтливым и не в меру откровенным. При этом он ценил ум своей жены, часто обращался к ней за помощью, называл её «олицетворённой находчивостью» и «госпожой разумных советов». В 1748 году прусский посол Карл Вильгельм Финк фон Финкенштейн оценивал характер и привычки наследника:

«На великого князя большой надежды нет. Лицо его мало к нему располагает и не обещает ни долгой жизни, ни наследников, в коих, однако, будет у него великая нужда. Не блещет он ни умом, ни характером; ребячится без меры, говорит без умолку, и разговор его детский, великого государя недостойный, а зачастую и весьма неосторожный; привержен он решительно делу военному, но знает из оного одни лишь мелочи; охотно разглагольствует против обычаев российских, а порой и насчёт обрядов Церкви греческой отпускает шутки; беспрестанно поминает своё герцогство Голштинское, к коему явное питает предпочтение; есть в нём живость, но не дерзну назвать её живостью ума; резок, нетерпелив, к дурачествам склонен, но ни учтивости, ни обходительности, важной персоне столь потребных, не имеет. Сколько известно мне, единственная разумная забава, коей он предаётся, — музыка; каждый день по нескольку часов играет с куклами и марионетками; те, кто к нему приставлен, надеются, что с возрастом проникнется он идеями более основательными, однако кажется мне, что слишком долго надеждами себя обольщают. Слушает он первого же, кто с доносом к нему является, и доносу верит; неблагодарность, коей отплатил он за привязанность старинным своим слугам... мало делает чести его характеру. Слывёт он лживым и скрытным, и из всех его пороков сии, без сомнения, наибольшую пользу ему в нынешнем его положении принести могут; однако ж, если судить по вольности его речей, пороками сими обязан он более сердцу, нежели уму. Если когда-либо взойдёт на престол, похоже, что правителем будет жестоким и безжалостным; недаром толкует он порой о переменах, кои произведёт, и о головах, кои отрубит. Императрицу боится он и перед нею трепещет; фаворита терпеть не может и порою с ним схватывается; канцлера в глубине души ненавидит; нация его не любит, да при таком поведении любви и ожидать странно»²⁸.

Подводя итоги наблюдению за жизнью «молодого двора» в 1748—1753 годах, Штелин вынужден был признать: «Великий князь забывает всё, что учил, и проводит время в забавах». Время шло, а желанного наследника всё не было. Наконец терпение императрицы кончилось. Комиссия из придворного хирурга и повивальной бабки установила, что у молодой четы отсутствуют супружеские отношения по вине мужа. Французский дипломат сообщал в Париж: «Великий князь, не подозревая этого, был не способен иметь детей от препятствия, устраняемого у восточных народов обрезанием, но которое он считал неизлечимым. Великая княгиня, которой он опротивел, и не чувствующая ещё потребности иметь наследников, не очень огорчалась этим злоключением». Хирургическое вмешательство помогло справиться с «крайней невинностью» влюбчивого великого князя, который стал отныне пользоваться своими мужскими возможностями...

Однако не было ли «излечение» лишь ширмой, за которой решалась важнейшая государственная задача производства легитимного наследника престола и продолжателя династии? Современные исследователи жизни Петра III и мемуаров Екатерины II О. А. Иванов и М. А. Крючкова склоняются к тому, что великому князю врачи могли помочь стать мужем, но не отцом — он был бесплоден. Сама же Екатерина отнюдь не была невинной овечкой (об этом речь пойдёт ниже). Как бы то ни было (и кто бы ни был отцом ребёнка), официально молодая чета свою миссию исполнила: 20 сентября 1754 года на свет появился долгожданный цесаревич Павел Петрович. К тому времени повзрослевшие Пётр и Екатерина уже стали чужими людьми: у каждого были свой круг друзей и свои интересы.