Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе

Неделю назад я должен был приступить к освоению специальности подводника, но при этом требуется, чтобы зубы у человека были безупречные, и я пошел подлечить их. Дантист принялся гадать у меня на зубах, как на ромашке, вырывая их через один, и в результате меня забраковали. Он оказался большим оригиналом. При моем первом посещении он признался, потянувшись за шприцем, что пока только изучает стоматологию и попросился в легион, чтобы попрактиковаться. Из меня сразу вытекло не меньше литра пота, а когда он завел бормашину, оправдались мои худшие опасения. Зуб никак не хотел замораживаться, и пришлось делать три укола, дрель выглядела так, словно ее уже использовали на дорожных работах. Все оборудование и материалы у зубного врача казались бывшими в употреблении, кроме него самого. Он был совсем новеньким.

Вместо подводных операций я изучил противотанковые приемы, и это было единственным развлечением за последнее время, не считая дантиста. Николь продолжает бомбардировать меня письмами, но что мы будем чувствовать, когда встретимся, — неизвестно. Прошло столько времени…

День Камерона прошел без происшествий. Обычное застолье. Все напились и на этом успокоились. Но вчера вечером произошло событие, взорвавшее спокойную, размеренную рутину нашего существования.

Мерсье прослужил в полку два года, и через два дня его должны были перевести на другое место с повышением. Мы устроили в нашем взводе отвальную, во время которой пиво и виски лились рекой, и поднесли ему бронзовую скульптуру, символизирующую победу Наполеона при Аустерлице. Когда наступил час отбоя, Мерсье ушел вместе со мной и другими сержантами. Казалось, что на этом вечер закончился. Но тут-то бомба и взорвалась.

Мерсье вернулся во взводную палатку, где продолжал пить, все больше и больше пьянея, а затем внезапно прыгнул в постель Шеффера и в буквальном смысле пытался его изнасиловать.

Я узнал об этом от сержанта Грау, который ворвался ко мне, изложил всю историю, исказив факты, и обвинил меня в том, что я разрешил Мерсье вернуться во взвод. Пельцер к этому моменту был уже во всеоружии: носился по казарме и вопил так, словно весь лагерь был охвачен пожаром. Он тоже обвинил меня, сказав, что я отвечаю за все, происходящее во взводе, и должен был предотвратить этот инцидент, а что касается Мерсье, то он, Пельцер, еще несколько недель назад говорил мне, что тот гомик.

Но меня в этот момент не волновал вопрос, кого следует винить в случившемся. Сначала я просто не мог этому поверить, но, когда Шеффер и другие подтвердили, что все так и было, меня охватила неконтролируемая ярость. Я не мог вынести мысли, что командир моего взвода, который мне так нравился и которого я столько раз защищал от всевозможных обвинений, внезапно доказал, что слухи были не напрасны, и выбрал для этого день своих проводов. Больше всего меня бесил не сам факт, что он опозорил себя, а то, что он подвел и меня, и всех остальных, не оправдал нашего доверия.

Наверное, я потерял голову, потому что кинулся в офицерскую казарму, где укрылся Мерсье, и, ни о чем не думая, распахнул дверь его комнаты, ворвался в нее и щелкнул выключателем. Мерсье был в постели. Яркий свет лампочки без абажура заставил его поднять голову с подушки. Выражение его лица было виноватым и испуганным. Он выбрался из постели, схватил трясущимися руками пачку сигарет и предложил закурить мне. При этом он снова и снова повторял: «Ты что, Джонни? Что случилось? Что происходит?»

Я выбил пачку из его рук, так что сигареты веером разлетелись по всей комнате, и затем изо всей силы ударил его по губам тыльной стороной ладони. Он отлетел к стене, схватившись руками за рот и глядя на меня в полном изумлении. По подбородку у него текла кровь. Затем он впал в истерику и стал кричать, чтобы я убирался вон, что он сошлет меня в штрафной батальон и что меня расстреляют за то, что я ударил офицера.

И тут я ударил его по-настоящему. Я никого еще не бил так. Я отвел назад руку и, сжав ее в железный кулак, вложил в удар всю силу и весь свой вес. Удар пришелся по челюсти сбоку. Поскольку раньше я никогда не наносил таких ударов, то не мог предвидеть и результата. Все его лицо исказилось и свернулось на сторону, он взлетел в воздух и приземлился на кровать.

Я развернулся, выключил свет и вышел. В коридоре стали открываться двери; внезапно вырванные из сна офицеры сердито спрашивали друг друга, что происходит. На меня никто не обратил внимания, я вернулся в свою комнату и лег спать. Мне было тошно.

А утром, к моему крайнему удивлению, Мерсье появился на построении. Его заштопали в санчасти, но видок у него был еще тот. С одной стороны лицо у него распухло так, как бывает при жесточайшем флюсе, а голова от подбородка до макушки была обвязана бинтом. Мне он ничего не сказал и даже не посмотрел в мою сторону, встав на свое обычное место на правом фланге взвода.

После того как все разошлись по своим делам, Пельцер пригласил меня в бюро и спросил без обиняков, не моих ли рук это дело.

Я к этому времени уже смирился с мыслью, что штрафного батальона мне не миновать. В легионе еще не было случая, чтобы кто-нибудь поднял руку на офицера и остался безнаказанным, тем более если офицер после этого чуть жив. Такого не может быть по определению. Утром на трезвую голову, когда эмоции остыли, мой вчерашний поступок казался мне невероятным. Я пытался уговорить себя, что этого просто не было, не могло случиться. Но это случилось, и, глядя на Пельцера, я понимал, что на его поддержку мне рассчитывать не приходится. Он терпеть меня не мог. Я был конченый человек.

Но я ошибался. Когда я изложил Пельцеру все как было, он бросил, что я, должно быть, сошел с ума, но он постарается мне помочь. Он добавил, что первым делом надо пойти к старшине роты Холмейру (который был также одним из старших унтер-офицеров в полку) и рассказать ему все, ничего не утаивая.

Я так и поступил и поведал Холмейру в присутствии Пельцера всю историю от начала до конца. Холмейр сказал, что разберется и доложит об этом капитану Леграну.

Я нервничал весь день, а вечером Пельцер сообщил мне, что Холмейр изложил ситуацию командиру роты, выставив меня в благоприятном свете, и было решено дело на этом закрыть.

Сегодня состоялся прощальный парад в честь Мерсье. Церемония была организована очень торжественно, и, хотя всем было неловко, все делали вид, что ничего не произошло. Мне было жаль Мерсье и хотелось бы, чтобы все это было лишь сном. Но он сам навлек это на себя и теперь будет вынужден жить с этим до самой смерти. Пожав руки сержантам, он неожиданно сделал шаг ко мне, произнес: «Au revoir, Jonny» [96] — и протянул мне руку. Я пожал его руку и попрощался с ним. Мой гнев улегся, я испытывал смешанные чувства. Он, в конце концов, обладал многими превосходными качествами, и у нас обоих было немало добрых общих воспоминаний. Прощание получилось чрезвычайно патетическим и очень грустным. Через несколько часов он уехал.

Главный сержант Пельцер уволился сегодня из легиона, прослужив в нем пятнадцать лет. Это произошло уже после ухода Мерсье, и думаю, это доставляло Пельцеру глубокое удовлетворение. Прощаясь с ним, я также испытывал противоречивые чувства. Он был груб, жесток и задирист; его мировосприятие было абсолютно чуждо мне, и вместе с тем в нем было что-то стоящее. Во всяком случае, я обязан ему тем, что он прикрыл меня в случае с Мерсье, хотя, по всей вероятности, он сделал это не из любви ко мне, а из ненависти к лейтенанту, которая была сильнее. С его отъездом вся рота вздохнула с облегчением, буквально у всех словно гора с плеч свалилась.

Я съездил в Мерс-эль-Кебир за билетом на самолет во Францию. Просто не могу поверить в такое счастье. Голова идет кругом. Получил билет на двадцать восьмое и рассматриваю его снова и снова. В Мерс-эль-Кебире навестил Сото, который лежит в госпитале кажется, с аппендицитом. Он, однако, в хорошей форме и выглядит замечательно.