Воспоминания об Александре Грине

Дама была из наблюдательных. Действительно, Грин почти всегда находился в творческом состоянии. Почти всегда он видел себя в окружении своего, не воплотившегося в слово замысла. Он проверял его на ощупь, он перевоплощался, репетировал. Помню такую сцену: Грин подходит к окну. На улице обычное дневное

PAGE 274

движение. Грин обращается к хозяину дома и говорит:

- Вот тот в шляпе. Видите? Ему бы следовало зайти в дом напротив. Там его счастье. Он не знает об этом. Видите, он прошел мимо. Даже не споткнулся. Черт знает как глупо!

Я вспоминаю сейчас эту сцену, вижу стоящего у окна Грина и думаю то, чего не думал тогда: «Вот как работает подлинная творческая фантазия! Вот что драгоценно в ремесле художника: пожалеть, что некий человек не поступил по-твоему, не споткнулся тогда, когда по воле писателя ему нужно споткнуться. Этот незнакомый, случайно прошедший мимо художника человек, уже пойман и закреплен в некий сюжет. Вот как надо вынашивать свои замыслы! Вот что такое творчество в его скрытом от читателя виде!»

Я премного благодарен случаю, давшему мне возможность так близко и так зримо подсмотреть один из наиболее утаиваемых актов писательской работы.

Года три спустя Грин, не желая кого-либо учить, научил меня еще одному приему художника.

Читал свой рассказ Алексей Павлович Чапыгин. Рассказ назывался «Залом». В некоторых местах своего рассказа Чапыгин смеялся, эти места отмечал для себя на бумажке Грин. Кончив читать, Чапыгин крякнул и спросил:

- Ну, как?

- А вот так, - ответил Грин. - Крякнул, значит, сам чувствуешь, что удалось. Когда человек колет дрова, то, опуская колун, он крякает. Если же колун дважды и трижды ударит по одному месту и полено не разлетится надвое, человек уже не крякает, он поминает родных и черта. Крякнул - значит, расколол. Значит, получилось то, что нужно. Так. Но вот, Алексей Павлович, в некоторых местах ты смеялся. Сам смеялся, старик. Места смешные? Нет. Наоборот, лирика в диалоге. А над лирикой кто же смеется? Над лирикой смеется тот, кому она не свойственна. Кто-то у Шекспира не любит музыки, зрителя предостерегают: бойся его, он не любит музыки! Ты собственным смехом своим предостерегаешь нас: «Я, милостивые судари, не лирик. Лирика мне не свойственна. Я даже смеюсь в тех местах, где она, если и не присутствует, то все же рождает лирический отзыв у читателя». Чапыгину подобает

PAGE 275

писать бытовые и исторические романы. Для этого требуется живопись, масляные краски. Они у него есть. Лирика - это акварель. Зачем смеяться над акварелью? Нельзя! Не надо! - И закончил: - Следует поправить те места, где автор смеялся. Он смеется, а читатель недоумевает.

Чапыгин, пожав плечами, согласился. Я осторожно вставил замечание:

- Позвольте! Но ведь читатель не услышит этого смеха! Этот смех слышали мы, - нам читал свой рассказ сам автор. У читателя будет в руках журнал!

Грин повернулся в мою сторону и, полузакрыв глаза, назидательно проскандировал:

- За Чапыгина будет смеяться его фраза, та, при чтении которой Чапыгин засмеялся. - И миролюбиво добавил: - Фраза - это вам не глина в руках скульптора! Глина - утаит, слово - выдаст.

Мне рассказывали: Грину представили молодого человека:

- Ваш поклонник, давно мечтает познакомиться с вами.

Грин забыл все и всех. Он уединился с поклонником своим и долго, внимательно и отечески беседовал с ним. Поклонник ушел, Грин помрачнел.

- Дело в том, что я еще в разбеге, - будто бы сказал Грин. - И пока что пишу то, что бежит на меня, задевает, увлекает. А этому молодому человеку хочется, чтобы я отобразил текущую действительность. Резко затормозить - опасная штука, можно голову сломать. Я еще лечу, плыву, я еще не сказал всего своего. А разве «Алые паруса» не современная вещь? Невнимательные вы, ей-ей! Вот проживу еще лет двадцать и напишу роман о Павле Первом, о перелете птиц, о студенте, который отлично учится.

В ту пору Грину было не больше сорока пяти лет. Его знали, любили, читали, о нем ни словечком не обмолвились критики. Он был в полном цвету, замыслов его хватило бы на сто печатных листов. Большая любовь к жизни и ее коллизиям управляла всеми поступками, жестами, обыденными разговорами Грина.

Больно и грустно, что его нет с нами. Ему сегодня было бы пятьдесят девять лет. Возможно, что он и написал бы роман о студенте, который отлично учится. А если бы и не написал, то, во всяком случае, не изме-

PAGE 276

нил бы себе в главном: не приспособился бы к той теме, поднять которую он не сумел бы, запаха которой он не ощутил бы.

- Следует показывать жизнь такою, какая она есть в твоем умении ее показывать, - сказал мне Грин летом 1928 года, когда он приезжал в Ленинград с романом своим «Джесси и Моргиана».

И, прощаясь со мною, добавил:

- Вот выйдет, бог даст, моя новая книга, и в этой книге я рекомендую вам прочесть особенно внимательно главу третью, вернее - начало главы, то место, где у меня написано о леди Годиве.

Вот это место:

«…Джесси обошла все нижние комнаты; зашла даже в кабинет Тренгана, стоявший после его смерти нетронутым, и обратила внимание на картину «Леди Годива».

По безлюдной улице ехала на коне, шагом, измученная, нагая женщина - прекрасная, со слезами в глазах, стараясь скрыть наготу плащом длинных волос. Слуга, который вел ее коня за узду, шел, опустив голову. Хотя наглухо были закрыты ставни окон, существовал один человек, видевший леди Годиву, - сам зритель картины; и это показалось Джесси обманом. «Как же так, - сказала она, - из сострадания и деликатности жители того города заперли ставни и не выходили на улицу, пока несчастная наказанная леди мучилась от холода и стыда; и жителей тех, верно, было не более двух или трех тысяч; а сколько теперь зрителей видело Годиву на полотне?! И я в том числе. О, те жители были деликатнее нас! Если уж изображать случай с Годивой, то надо быть верным его духу: нарисуй внутренность дома с закрытыми ставнями, где в трепете и негодовании - потому что слышат медленный звук копыт - столпились жильцы; они молчат, насупясь; один из них говорит рукой: «„ Ни слова об этом! Тсс!" Но в щель ставни проник бледный луч света: то и есть Годива!».

Э. АРНОЛЬДИ

«БЕЛЛЕТРИСТ ГРИН…»

Весна 1922 года… После окончания гражданской войны жизнь входила в нормы, складывавшиеся после Октября, с «деловыми поправками», вносившимися нэпом. Иногда могло казаться, что эти «поправки» ведут назад, но жизнь рвалась вперед, и сквозь шелуху старого все яснее проступало новое. Открывались новые возможности, и навстречу им оживлялась всяческая инициатива.

Мой приятель Платон Корыхалов, одного со мной выпуска реального училища, под впечатлением новых веяний горячо увлекся планами создания газеты, которая не имела бы официального характера, обращалась к широкому кругу читателей с разнообразной информацией и занимательно изложенным материалом. Мы оба тогда работали литсотрудниками в газетах, и нам очень хотелось писать «не как все», делать что-то нешаблонное, привлекающее новизной.

После долгой возни и хлопот Корыхалову удалось уговорить руководителей Ленинградского отделения телеграфного агентства РОСТА приняться за выпуск раз в неделю «Вечернего телегр1афа», в выходной день - «Вечерней Красной газеты» 1. Задумано так было «для начала», а дальше, в случае успеха, можно было развернуться в ежедневное издание. Работа у нас закипела. Первый номер планировался в шесть страниц. Вкладной лист намечался как литературное приложение.

- В этом приложении надо тиснуть нечто особенное, очень интересное и непохожее на то, что печатается