Мои алмазные радости и тревоги

Любопытно, что батюшка вроде бы не держал никакой обиды па власти предержащие, сделавшие ему столько зла, ни на гестаповцев, ни на гепеушников. Видимо, он искренне считал, что «всякий власть от Бога». Но при упоминании о раскольниках он прямо-таки вызверился, считая их отродьем дьявола.

Насколько возможно, мы успокоили его, объяснив, что баснописец вовсе не одобряет протопопа Аввакума, а, наоборот, порицает его. Старец долго еще кипел внутри и ворчал на протопопа, пока не пришел в себя.

В ходе общения поняли, что настоятель вовсе не лишен честолюбия и человеческих слабостей. В промежутке между «чаепитием» он увел нас на свою половину дома, и там похвалился вторым дипломом о высшем образовании — дипломом ветеринарного врача, который он тоже получил до второй мировой войны. Вероятно, положение священнослужителя вовсе не мешало ему лечить животных.

Помимо дипломов, он показал нам богатые подарки, которые привезли ему сыновья из Канады и которые жертвовали ему прихожане. Запомнился массивный золотой крест с резной фигуркой Спасителя.

«Чаевничали» мы у Валерия Черныха долго, расходились, наверное, далеко за полночь. Изрядно выпили, но не чересчур. Настоятель тоже прикладывался к рюмке, выпивая треть ее или просто пригубляя. Он говорил, что православной церковью пить вино не возбраняется, если оно в меру, в престольные праздники и по иным дням. Церковное причастие — ведь тоже вино. И Христос его употреблял.

В разговоре о религии сколь-либо серьезного спора о христианской и коммунистической вере не возникало. Ибо мы заранее договорились эту тему не затрагивать. Но к концу застолья, когда батюшка слегка захмелел, он сам стал поругивать коммунистов. Дескать, коммунисты нарушили христову заповедь «не убий», да и кодекс коммунистической морали — это лицемерие. Ну и так далее. Мы не очень активно возражали, поскольку злить батюшку больше не решались. В его лице мы по сути впервые встретились за столом с глубоко верующим человеком.

Когда мы прощались, батюшка, продолжая нападать на коммунистов, произнес знаменательную фразу: «Вашей вере пятьдесят лет, а за моей спиной тысячелетний Христос!» Время показало, что так оно и есть: наша вера не выдержала испытания временем. А христианская вера возрождается и крепнет.

УМИРАНИЕ ДЕРЕВНИ

Умирание Вологодской деревни началось, по-видимому, с начала коллективизации. С раскулачивания и отселения наиболее трудоспособных и рачительных хозяев, с отъёма от владельцев наделов земли, сельхозинвентаря, лошадей и последующего внедрения насильственного труда на отчуждённой земле. Это были печально знаменитые годы «Великого перелома», переломившего в прямом смысле хребет российскому земледельцу.

Мне, подростку рождения 1931 года, родная деревня и ее окрестности, то есть соседние деревни и все наше местечко Косково, именовавшееся когда-то сельским советом, запомнилось с 38—39-го года, когда память моя окрепла и могла запечатлеть то, что происходило вокруг в довоенные и военные годы. Конечно, в памяти откладываются только выборочные фрагменты бывших в действительности многообразных событий.

Итак, о печальной участи моей родной деревни и соседних деревень в нашем местечке по речке Пежма, притоке известной реки Ваги, формирующей в верховьях Северную Двину. В 38-м году было в деревне тридцать домов, не считая двух недостроенных (срубов) да двух-трех развалюх, где доживали свой век одинокие старухи. Два дома из тридцати незадолго до этого покинули раскулаченные хозяева. Эти дома долго никто не трогал, не заселял. Лишь мы, мальчишки, время от времени мародерствовали по комнатам и чердакам, проникая в дома через заколоченные двери и окна. Нас интересовали главным образом старые книги и журналы. Хотя в крестьянских домах той поры книги были большой редкостью, но кое-что мы все же находили («Сонник», к примеру, и подшивку Нивы»; все же это были не бедняцкие дома, а дома зажиточных хозяев).

На отшибе, в пятидесяти-ста метрах от жилых домов деревни, стояли гумна с овинами. Их насчитывалось до десятка. Гумна назывались по имени конкретных хозяев: скажем, Гришино гумно, Мызино гумно и т. д., но все они были уже колхозными и не принадлежали старым владельцам. Несколько гумен, четыре или пять, были свезены в одно место и из них построено общее колхозное гумно, с общим овином и конной молотилкой. Внутри гумна складировались и досушивались в овине снопы хлеба, связки льна, находились собственно молотилка, веялки и разный прочий инвентарь для обмолота снопов, просушки и очистки зерна, разминался от непогоды и кое-какой прочий колхозный скарб. Общее гумно содержалось в порядке, крыша эпизодически перекрывалась, на воротах держались крепкие запоры (чтобы голодные крестьяне не воровали зерно).

Из части гумен был построен колхозный скотный двор, общий для трех деревень колхоза «Борьба за новую жизнь». В нём содержалось приличное стадо коров, телят, нетелей. Скотный двор держался долго, даже после того, когда колхоз уже начал разваливаться. Когда прекратилось сенокошение на лугах, когда пахотные земли запустошились, молочное животноводство ещё держалось на плану.

Остальные гумна вблизи деревни не использовались ни для каких хозяйственных целей. Разве что в некоторых укрывался от дождя и снега разный крестьянский инвентарь — телеги, дровни, бороны, плуги, конные грабли. Но с годами, когда стали протекать и рушиться крыши, хранить что-либо в гумнах стало бессмысленным. Да и бывшим владельцам инвентаря стало уже наплевать на не свое имущество. Не последними разрушителями хозяйственного инвентаря, были и мы, мальчишки. Нас интересовали металлические ободья и втулки колес. Немало усилий приходилось тратить, чтобы их сбить с деревянной основы. Крепко, хоть и без гвоздей, насаживали их доколхозные кузнецы. А железные ободья были нам надобны в качестве колец, чтобы взапуски катать их по деревне. И прутья от конных грабель были нам потребны в мальчишеском хозяйстве. Из разогнутого грабельного прута получались отличные тросточки. А если на конец этой тросточки еще насадить две-три гаечки, то лучшего орудия в драке было трудно придумать: от одного удара мальчишеской руки даже во взрослой черепушке могла образоваться дырка. И самое печальное, что в престольные праздники иногда эти тросточки пускались в ход.

Второй после коллективизации удар по нашим деревням нанесла война. Всех мужчин от 18 до 60 лет забрали в армию, деревни обескровились. Тяжёлые мужицкие работы некому было выполнять. На пахоте стали использовать не окрепших еще физически допризывников и молодых девок. Больше за плугом ходить было некому. С лошадьми кое-как управлялись старики, коих тоже было наперечёт, и подростки. Вся прочая работа легла на плечи женщин, многие из которых тогда еще были в расцвете сил.

Сколько же было этой работы! Весной вывозка навоза на поля, пахота, бороньба, сев, посадка картофеля, косьба на силос и силосование, сенокос, жатва, вывоз снопов в гумна, обмолот, очистка зерна и его сдача государству, выращивание льна и его обработка, копка колхозной картошки, работа на колхозной ферме. Да и обиход своей скотины, кормилицы коровы, без которой многодетным семьям была смерть. А корм для неё можно было заготовлять лишь украдкой на межах или лесных полянах, косить на колхозных лугах категорически запрещалось. Своим огородом, с которого жители только и кормились, можно было заниматься только уповодами в обед да ночами; весь день от зари дотемна был заполнен колхозной работой.

В период войны бабы, ещё в основной массе молодые, кое-как с навалившейся на них колхозной работой справлялись. Поля обрабатывались, засевались, урожай собирался. Но, естественно, не в полном объеме, как могло быть при мужиках. Часть пахотной земли забрасывалась, особенно тяжёлой дернистой земли, недавно отвоёванной от леса. Она была и менее урожайной, поскольку не удобрялась после первой запашки. Поляны такой земли зарастали лесом, расчищать который женщинам было не по силам.