Сборник статей, воспоминаний, писем

Из писем

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]

Из писем

.

А. П. ЧЕХОВУ

   {Письмо публикуется впервые. Хранится в Центральном Государственном литературном архиве (ф. No 293).}

8 марта 1904 г.

Москва

Дорогой Антон Павлович,

   Вы, конечно, знали, что Вашим подарком доставите мне громадную радость {А. П. Чехов подарил В. И. Качалову собрание своих сочинений в десяти томах с надписью: "Дорогому Василию Ивановичу Качалову на добрую память от глубоко уважающего, любящего и признательного автора. Антон Чехов. 26 февраля 1904 г. Ялта".}. И все-таки представить себе не можете, какое это на меня произвело впечатление. Я так обрадовался, я так счастлив, так тронут, так горд. Я уж не говорю о том, что, конечно, это самый дорогой, самый заветный подарок, какой я получал когда-либо в жизни. Для меня это целое событие. Я готов заважничать, почувствовать себя необыкновенным человеком и т. д. Ужасно Вы меня тронули, Антон Павлович,-- не могу передать. Спасибо!

   В ножки Вам кланяюсь.

   У нас все по-старому. Загребаем деньги лопатой. Ни война, ни пост на делах не отразились. Сборы превосходные. Готовимся к Питеру и начинаем понемножку волноваться и вспоминать разных Кугелей. На 4-й неделе отдыхали. Почти все вечера сидели в партере и смотрели с надеждой на молодые всходы -- были школьные экзаменационные отрывки. Все прошли молодцами, но чего-нибудь такого, чтобы все ахнули, -- не было. Мило, талантливо, но... далеко до меня,-- думал каждый из нас.

   Новостей у нас мало.

   Горький закончил новую пьесу, -- это Вы, вероятно, уже знаете. У Москвина родился сын. Назвали Владимиром (стало быть, Владимиром Ивановичем). Продали за 5000 р. "Цезаря". Сбухали его, кормильца, -- со всеми декорациями, костюмами, бутафорией, так что и запаха римского не останется. И все рады, все улыбаются. Да и правда, это тяжелая марка -- Шекспир.

   Бог с ним совсем.

   Погода у нас отвратительнейшая.

   Начали было делать весну, но не вышло, пошел снег, грязь подмерзла, дует холодный ветер. Небо зимнее. Скверно. Не жалейте, что Вы не в Москве. Будьте здоровы, дорогой Антон Павлович, дай Вам бог всего самого лучшего. Еще раз от всей души благодарю, низко, низко Вам кланяюсь и люблю Вас всем существом.

Ваш Качалов

К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ

[Почтовый штамп на открытке:

28 июня 1918 г.]

Дорогой Константин Сергеевич!

   Сегодня 14-е июня -- день рождения Художественного театра {14/27 июня 1898 г. начались репетиции первых спектаклей Художественного театра в селе Пушкино под Москвой.}. Душой с Вами в этот день. Хочется обнять Вас крепко, без слов, чтобы Вы почувствовали, как дороги мне Вы, давший жизнь театру, который так наполнил мою жизнь. Пишу с парохода -- едем в Казань. Имеем огромный успех, и без хвастовства могу сказать -- работаем во славу театра. Везде чувствуем большую ответственность за театр, видим, как велика его популярность и, по-моему, везде оправдываем ее... Пока усталости не чувствуем, даже как будто отдохнули, освежились.

   Будьте здоровы, дорогой Константин Сергеевич.

Ваш Качалов

К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ

25 июля 1923 г.

Ширке, Гарц.

Дорогой Константин Сергеевич!

   Мне переслали Ваше письмо ко мне -- по поводу Штокмана {Письмо К. С. Станиславского см. на стр. 452.}. Спасибо за него, за добрые чувства и пожелания, за доброе отношение ко мне, которое я в нем почувствовал. Конечно, с благодарностью принимаю и самое "наследство" -- т. е. роль Штокмана. Но вступить во владение этим наследством, вступить теперь же, немедленно, никак не могу решиться, и вот об этом и хочу с Вами посоветоваться.

   После Вашего письма я получил телеграмму от [Л. Д.] Леонидова, где он убеждает меня взять роль и сообщает, что этой пьесой не только должен быть открыт сезон в Америке, но что она включается в репертуар Берлина и Лондона. Я сейчас же ответил телеграммой, что прошу выслать мне пьесу и что ответ могу дать только перечитавши пьесу. Пьесу мне прислали, я ее внимательно прочел, думал о ней в течение двух дней, почти беспрерывно, можно сказать, днем и ночью, и очень ясно почувствовал, даже ощутил, какой это громадной трудности роль -- не в смысле даже физической затраты сил, а в смысле _н_е_о_б_х_о_д_и_м_о_с_т_и_ _п_е_р_е_ж_и_т_ь _е_е_ _в_с_ю, согреть и оживить ее необычайной искренностью, найдя какой-то свой, непременно свой образ Штокмана. Между прочим, когда я думал о Штокмане, до того, как я перечитал пьесу, и когда вспоминал Ваше исполнение, мне казалось, что Вы даете замечательный, но совсем не ибсеновский образ Штокмана, и что, может быть, мне удастся, ближе держась автора, больше на него опираясь, нащупать какой-то образ более ибсеновского Штокмана, пускай не идущий ни в какое сравнение -- по увлекательности и трогательности -- с Вашим Штокманом, но имеющий хоть тот смысл и оправдание, что он по крайней мере будет более верным и близким автору и уже этим одним представляющий для меня интересную и даже волнительную задачу. Когда же теперь я перечитал пьесу, эта иллюзия исчезла, потому что я увидел ясно и понял, до какой степени Ваш Штокман -- самый верный, самый подлинный ибсеновский Штокман. Ибсен написал всё то, что Вы сыграли. Вы дали плоть и кровь _в_с_е_м_у_ тому, что было у автора в душе.

   Можно найти какую-нибудь другую внешнюю характерность (думается, все-таки какую-то родственную Вашей), но по существу, по душевным элементам, никакого иного Штокмана, кроме Вашего, нет и быть не может. И не должно быть, потому что всякий другой (по существу другой) будет или совсем мертвый, или полуживой, кривой, однобокий и, стало быть, не ибсеновский. Даже переставить как-нибудь эти элементы Вашего Штокмана, иначе их перекомбинировать, в другой пропорции их распределить, по-моему, невозможно. Тем-то особенно и велик Ваш Штокман, что все его элементы взяты в авторской пропорции, оттого он и такой живой и гармоничный, архитектурно-прочный, вечный.

   Итак, перечтя пьесу, я уже не могу мечтать и хотеть дать какого-нибудь другого -- по существу, по элементам -- Штокмана, не похожего и не родственного Вашему. Но тем не менее, он должен быть "моим", а не Вашим. Скопировать его внешне возможно, скопировать внутренний Ваш образ, то есть "сыграть" его, сыграть все "Ваше", то, что у Вас -- подлинное, живое и настоящее,-- это будет безобразие и профанация. Я должен дать "своего" Штокмана, составленного из тех же элементов, взятых даже, вероятно, в той же пропорции, как и Ваш, но "своего", то есть элементы, нужные для Штокмана, должны родиться и окрепнуть в _м_о_е_й_ _д_у_ш_е. Иначе ничего, совсем ничего не выйдет.

   И вот в сентябре, чуть ли не в начале сентября это должно быть готово. В сентябре в Берлине я должен играть. Будь я даже в 10 раз талантливее, я в такой срок ничего, кроме самого безнадежного и постыдного выкидыша, дать не могу.

   Может быть, к Америке, к декабрю, что-нибудь живое и необходимое для роли я бы и нащупал в себе, но сейчас это дело безнадежное.

   Не знаю, что мне делать.

   Сейчас мне сообщили, что 30-го Вы уже будете в Берлине. Обрываю письмо, так как оно Вас в Фрейбурге уже не застанет. Стало быть, отложу продолжение разговора до личного свидания,-- 1 августа и я буду в Варене. Буду искренно рад увидеть Вас, в добром здоровье и душевной бодрости.

Всегда Ваш Качалов

ДРАМАТИЧЕСКОЙ СТУДИИ

при клубе работников полиграфического производства

и прессы в Киеве