Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе

Капитан Прат-Марка, который представляется мне образцом французского офицера — держится спокойно и замкнуто, строго следит за дисциплиной, но справедлив, — приехал сегодня посмотреть нашу работу и посочувствовал тем, кто распыляет ядовитую краску. Я уже не могу ни говорить, ни притронуться к чему-либо. Когда моешь руки, кажется, что суешь их в огонь.

Завтра начинается курс начальной подготовки. Рота полностью укомплектована и насчитывает около сотни человек. Нас разделили на четыре взвода. 1-м взводом, в который я попал, командует лейтенант Отар (судя по тому, что здешние офицеры, похоже, почти все время под мухой, не исключено, что он из того самого знаменитого семейства). [18] Да и у него самого, с его большими встрепанными рыжими усами и грузной фигурой, тоже такой вид, будто он навеселе. К тому же создается впечатление, что он пасует перед сержантами, — одним словом, бесхарактерная личность.

Его заместитель — сержант Вольмар, очень спокойный и очень жесткий. По большей части молчит, а когда говорит, то нередко со сдержанным юмором. Улыбается обычно только глазами. Мне Вольмар нравится: в нем есть ощущение силы. При всей его жесткости он, я думаю, должен быть хорошим отцом. Он женат. Интересно, есть ли у него дети? В нем проскальзывает, как мне кажется, также что-то печальное.

Ему непосредственно подчиняется старший капрал Крепелли, итальянец. Лицо его за тринадцать лет службы в легионе стало похоже на высушенную сливу. Он худ и жилист, как моток проволоки, щеки так ввалились, что встречаются посреди рта. Форма у Крепелли всегда в идеальном порядке, он непрерывно курит, а глаза у него — как два черных окатыша. Любая кобра отдала бы свои ядовитые зубы за один такой взгляд. Он пользуется репутацией прирожденного убийцы и уступает в этом только датчанину Нильсену, сержанту 2-го взвода. Нильсен носит большую черную бороду и прозвище Шериф. По слухам, у него есть банка заспиртованных ушей, которые он своими руками срезал с арабских голов. Человек с характером, что и говорить. Крепелли же с гордостью утверждает, что за последние два года отправил в госпиталь больше тридцати новобранцев, находившихся под его началом. Он будет обучать нас рукопашному бою, и не могу сказать, что мне не терпится приступить к занятиям.

Таковы три человека, которые будут нашими непосредственными командирами в ближайшие недели. В помощь им приданы три капрала: итальянец Батиста, шумный и крикливый, немец Лоренц, чуть потише, и еще один немец Вайс, который кричит по вечерам, когда пьян, а днем молчит, борясь с похмельем.

На этой неделе великая весенняя чистка была завершена. Строевой плац фактически соорудили заново; на территории, где у нас проходят полевые занятия, вырвали все до единой травинки. Когда мы орудуем где-нибудь лопатами и кирками, а капралы стоят над нами с автоматами, то картина точь-в-точь такая, как в каком-нибудь японском лагере для военнопленных из черно-белой хроники или в исправительной колонии из голливудского кино. Мы трудились безостановочно целыми днями, прекращая работу за полночь, а в пять утра поднимались и продолжали ее.

Три дня я провел в медицинском изоляторе. Раз побывав в этом месте, никогда уже его не забудешь. Существующие там санитарные условия дают яркое представление о том, что такое «мерзость запустения» и как выглядит «земля обетованная» для бактерий. На кроватях грязные, набитые клопами матрасы, сверху накинуты одеяла, валяющиеся здесь с доисторических времен. Пищу, которую в изоляторе предлагают, есть невозможно. Меня кормили также таблетками висмута и давали запивать их настоем горечавки фиолетовой. Одно можно сказать точно: изолятор является мощным удерживающим от болезней средством.

По возвращении в казарму я был вызван во Второй отдел, где меня встретили лейтенант и два капрала, один из которых выступал в роли переводчика. Мне передали письмо от матери и сообщили, что она беспокоится обо мне, — так явствует из письма. Письмо было месячной давности, в нем мама просила меня подумать как следует, прежде чем предпринимать какие-нибудь решительные шаги. Я, вообще-то, прежде чем покинуть Англию, сказал брату, куда направляюсь, и он обещал поставить в известность всех близких после моего отъезда.

Когда письмо пришло, я, по всей вероятности, был еще в Марселе, но командование, очевидно, решило, что мне надо сначала обосноваться на новом месте, а потом уже читать письма из дому.

Офицер сказал, что британское посольство в Париже подняло шум в связи с моим исчезновением, и спросил, хочу ли я, чтобы Второй отдел подтвердил, что я нахожусь в легионе, или предпочитаю, чтобы он скрыл это. По-видимому, если тебе еще не исполнился двадцать один год и доказано, что ты в легионе, то, проявив настойчивость, ты можешь добиться, чтобы тебя отпустили. Я ответил, что вполне доволен легионом и не хочу его покидать, но не хочу также, чтобы они отрицали мое присутствие здесь, так как это встревожит маму еще больше. Тогда они попросили меня написать ей письмо, что я и сделал. Я написал, что у меня все замечательно, я по доброй воле наслаждаюсь африканской экзотикой и никто не пытается удержать меня насильно. Письмо было запечатано и передано лейтенанту. Если раньше у меня еще была какая-то возможность улизнуть отсюда, то теперь я сжег все мосты.

Все вдруг сразу стало по-военному. До сих пор с нами обращались как с обитателями исправительного дома, а теперь — как с настоящими рекрутами. Не знаю уж, что хуже. Никаких изменений к лучшему не произошло, просто все стало иначе. Первое построение ровно в 7.00 и тут же тщательная проверка. Здесь не стремятся пустить пыль в глаза показным блеском, как в британской армии, но чистота соблюдается. Ботинки могут не сиять, но должны быть хорошо смазаны. Обмундирование следует стирать и гладить каждый день, и сержанты проверяют, сделали мы это или нет, осматривая наши воротнички. Все обмундирование нам выдали в двойном экземпляре, и разумнее, конечно, надеть только что выстиранную и влажную гимнастерку, демонстрируя тем самым свое прилежание, нежели щеголять во вчерашнем комплекте формы, чей воротничок мог и запачкаться. Наши уши и зубы тоже осматриваются, так что день начинается с ощущения чистоты и свежести. Правда, это ощущение быстро проходит.

Сегодня после утренней проверки и раздачи внеочередных нарядов тем, кто недотянул до установленных стандартов, все под командой капрала Батисты совершили пятикилометровый марш-бросок по окрестным холмам. После броска большинство из нас еле двигались. Но нас разделили на маленькие группы, и начались занятия по основам военного искусства строевой подготовке, умению обращаться с оружием и с топографическими картами. К тому же с нами проводятся занятия по французскому языку. Еще мы начали разучивать нашу первую маршевую песню. Маршировать в замедленном темпе гораздо труднее, чем может показаться. Пока что у нас полный разнобой, и мы топчемся, как стадо коз. Сержанты впадают в неистовство.

День тем не менее прошел в хорошем рабочем ритме, и даже сержанты с капралами присоединялись порой к общему смеху, когда кто-нибудь совершал идиотские, но характерные для новичков ошибки. Впрочем, это вполне простительно в иностранной армии, где приказы отдаются на чужом языке и смысл их доходит до многих очень медленно.

Когда мы к вечеру вернулись в лагерь, нас подвергли еще целой серии жутких испытаний. Мы должны были бегать с мешками песка за спиной, лазить по канату, отжиматься, приседать, качать пресс, бегать на короткие и средние дистанции, перепрыгивая через барьеры, и ползать на скорость под натянутой над землей колючей проволокой. Результаты тщательно записываются в тетрадь, по всей вероятности, для того, чтобы в будущем проверить, каких успехов мы добьемся. Это пробуждает в людях дух соперничества: все интересуются своими результатами и сравнивают их с чужими.