Легионер. Пять лет во Французском Иностранном легионе

Ночью в поезде произошел неприятный случай, в результате которого я уже нажил себе врага. Сидячих мест на всех не хватало, так что кто успел, тот и сел. Вечером я вышел из купе в туалет, а вернувшись, обнаружил, что на моем месте сидит испанец. Мне такой оборот совсем не понравился. Я попытался, как мог, объяснить ему, что он занимает мое место и листает мой журнал, но он сделал вид, что не понимает меня. Не хотелось начинать службу с драки, но еще меньше хотелось производить впечатление, что я боюсь драк. Я понял, что придется отстаивать свои права.

Без лишних рассуждений, которые могли бы остановить меня, я схватил испанца за отвороты шинели, рывком поднял на ноги и швырнул вдоль коридора.

Мы оба были удивлены: он — тем, что его так внезапно куда-то швырнули, я — тем, что сделал это. Роста я совсем небольшого, и у меня нет привычки расшвыривать людей.

Его удивление быстро сменилось бурными эмоциями, и он кинулся на меня. Надетые на нас шинели и узкий коридор не позволяли нам развернуться вовсю, так что никому из нас не удалось добиться перевеса, но я думаю, что выступил неплохо. В конце концов окружающим наша потасовка надоела, и они растащили нас. Общественное мнение было на моей стороне, испанца вытолкали в коридор. Он бросил на меня злобный взгляд, ругаясь по-испански и, по-видимому, обещая отомстить. Так что придется быть начеку.

Утром поезд пришел в Марсель. Нас отвезли на грузовике в форт Сен-Николя, расположенный на холме над портом. Здесь уже околачивались сотни три рекрутов, и каждый день из Страсбурга, Лиона и Парижа прибывали новые партии человек по тридцать. Раз в десять дней примерно половину людей переправляли пароходом в Алжир.

Первым делом выданную нам форму обменяли на грязное и рваное хэбэ, без пуговиц. Вместо пуговиц — шнурки. По всей вероятности, форма нужна была только для того, чтобы публика в поезде не пугалась, что вместе с ней перевозят арестантов, на которых мы теперь стали похожи.

Центральный двор форта выглядит точь-в-точь как внутренние тюремные дворы, знакомые всем по кинофильмам. Люди либо сидят, привалившись к стене, либо, разбившись на группы, шепчутся с заговорщицким видом. А может, мне просто так кажется, потому что я не понимаю их языка. У сержантов свирепый вид — и, возможно, характер тоже не подарок. Непонятно, какого черта они держатся как тюремные надзиратели?

В казармах холодно, обстановка мрачная. Санитарные условия просто невообразимы. В помещении, напоминающем пустую конюшню зимним утром, из стены торчит всего один кран, под которым устроен желоб. Помещение не имеет ни окон, ни электрического освещения; из крана течет ледяная вода, и он служит умывальником для целой сотни людей. В туалетах проделаны дырки в полу, по бокам от них подставки для ног. А что, если у человека болит спина или поясница? Койки в спальне установлены в три этажа, между ними оставлено такое узкое пространство и по горизонтали, и по вертикали, что едва можно протиснуться. Это похоже на концентрационный лагерь в Бельгии, где я был на экскурсии. Он оставлен как страшное напоминание о холокосте. Еда же, в отличие от всего остального, хорошая — если ты успеешь ее схватить. Тут самообслуживание и действует правило: «ранней пташке — жирный червячок».

Вечером я лежу на своей койке, со всех сторон окруженный чужими людьми. Никто не обращает на меня внимания, и это меня вполне устраивает. За столами в центре комнаты разыгрываются карточные баталии, все тонет в густом облаке табачного дыма и разноязычном гомоне, из которого я не понимаю ни слова.

За окном льет дождь, дует сильный ветер. Вечером я прошелся по укреплениям форта, с которых видно гавань и замок Иф, где был заключен граф Монте-Кристо. Мне кажется, я понимаю, что он чувствовал. Меня тоже охватило странное чувство, когда я смотрел на притягательные огоньки ночной марсельской жизни. Лодки, покачивавшиеся у причалов в ожидании летнего солнца, выглядели очень заманчиво.

Трудно поверить, что я здесь всего один день. Я ощущаю себя скорее заключенным, чем солдатом. Да, я поистине порвал с прошлым. Я теперь очень далеко и от дома, и от всего, что я знал раньше. Только подумать, что судьба могла распорядиться иначе и я вполне мог попасть в британскую армию, был бы зачислен офицером драгунского полка, как мой брат Энтони, и находился бы совсем в другой обстановке. Я не страдаю от одиночества, но чувствую себя полностью отрезанным от своего привычного окружения. Это немножко пугает. Если бы меня завтра утянуло в сливное отверстие, никто здесь и глазом бы не моргнул.

Не скоро увижусь я снова с друзьями, выпью с ними пива, сыграю в крикет или схожу в «Националь». Крикетному клубу Дидсбери нелегко будет играть без меня в ближайшие выходные. Но, думаю, я привыкну к этому. Умные люди говорят, человек со временем ко всему привыкает. Только они не говорят, сколько времени для этого требуется.

Эти несколько дней пролетели незаметно. Каждое утро в шесть часов мы выстраиваемся на стене форта. Мы стоим на холоде в своем хэбэ и по очереди кричим: «Ici», [11] когда называют наши имена, после чего нас разделяют на группы для выполнения различных корве. В последние дни я работал на лесопилке. Непрерывно льет дождь, мы в насквозь промокшем хэбэ дрожим от холода и с трудом ворочаем бревна посиневшими руками. Скорей бы уж в Африку!

Здесь полно немцев, чуть меньше испанцев и итальянцев. Итальянцы большую часть времени торгуют всяким барахлом или меняют валюту, хотя денег у народа не так уж много — даже не знаю почему. Итальянцы прирожденные маклеры, но безоговорочно доверять им не стоит. Я познакомился с голландцем по фамилии Хэнк, который говорит по-английски. Он мучится из-за того, что поссорился с женой и сбежал из дому, а теперь жалеет. Хэнк просил, чтобы его отпустили, но вряд ли на это пойдут, иначе откроется лазейка для всех остальных, кто взял и передумал становиться легионером.

Кроме того, здесь есть бродяга из Австралии, и я рад человеку, с которым можно поговорить на более или менее общие темы. Его зовут Трирс, он прослужил три года палубным матросом в торговом флоте, и несколько раз ему случалось подхватить триппер, о чем он постоянно с гордостью всех извещает.

Дня через два после Трирса прибыл канадец Ганьон, который утверждает, что он долго и успешно служил в канадском военно-морском флоте в качестве офицера. Трирс не верит ему — не понимаю почему, — так что они не очень ладят друг с другом. Ганьон довольно скользкий и неприятный тип. Он привез с собой два чемодана всякой всячины и неплохо «приподнялся». Итальянцы только глазами хлопали.

Нам выдали жалованье — около трех фунтов, в переводе на нашу валюту. Неплохо за две недели. Но вот с кормежкой дела обстоят не слишком хорошо: ее не хватает на всех, и за столом постоянно происходят стычки. Еда исчезает мгновенно — просто удивительное зрелище. За стол садятся восемь человек, на середину ставится хлебница. Тут же в хлеб вцепляются, как коршуны в добычу, шестнадцать рук, и в мгновение ока хлебница пустеет.

Атмосфера в нашей компании улучшилась. Утром люди приветствуют друг друга, то и дело слышится «Хай!». [12] Меня называют Джонни. По-видимому, это общепринятое прозвище всех англичан — бог знает почему. Я немного болтаю по-французски, но в основном общаюсь с Трирсом, мы обсуждаем всех остальных.

Во французской армии есть так называемый Второй отдел, который осуществляет всевозможные разведывательные функции. Он, по-видимому, поддерживает связь с Интерполом и получает от него сведения о рекрутах Иностранного легиона. Все рекруты проходят проверку во Втором отделе, и если за кем-нибудь из них числится что-то интересующее Интерпол, то отдел оставляет за собой право решать, выдать ему этого человека или спрятать в рядах легионеров. Как правило, легион предоставляет убежище почти всем и выдает людей лишь в том случае, если Интерпол ищет их уж очень настойчиво или знает, что они прячутся в легионе, и может это доказать.