Бенджамин Дизраэли, или История одной невероятной карьеры

Первая поездка за пределы Англии сопровождалась большой волной писем. Бенджамин и в дальнейшем любил писать письма. Иногда, по настроению, он писал в день по два-три письма одному и тому же адресату. Это именно письма, а не маленькие записочки. Впоследствии многие из них можно было читать как очерки и эссе. Это обстоятельство весьма ценно для понимания и личности героя, и характера эпохи. Письма вообще ценнейший исторический источник. А. Герцен, который был современником Б. Дизраэли и жил одновременно с ним в Англии, писал: «Письма — больше, чем воспоминания, на них запеклась кровь событий, это — само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное».

Путешествие дало положительные результаты: физическое состояние Бенджамина улучшилось. Ему было уже 20 лет, он очень много познал из книг, значительное знание жизни и людей приобрел в юридической конторе. Что же он сам в это время думал о жизни и своем будущем, какие цели преследовал? Биографы сходятся на том, что ответ на этот вопрос Бенджамин дает в первом своем романе «Вивиан Грей», вышедшем в свет в 1826 г., когда автору было 22 года. Сам автор считал его автобиографическим, поэтому, несомненно, что рассуждения главного героя — это мысли самого Бенджамина в период, когда он только перешагнул грань двадцатилетия, мысли о нем самом. «И теперь, — рассуждает в романе Бенджамин, — этот юноша должен начать свое образование. Он обладает всем опытом зрелого ума, ума опытного человека. Он уже обладает способностью глубоко читать сердца людей. Он из собственного опыта почерпнул уверенность в том, что его дар речи создан для того, чтобы руководить людьми». Эти рассуждения связаны с тем, что отец, после того как стало ясно, что из Бенджамина стряпчий не получится, заговорил о возможности продолжить его образование в Оксфордском университете. Но, как видим, сын считал, что он уже намного превзошел Оксфорд. Бенджамин никогда не отличался скромностью и способностью критически взглянуть на себя как бы со стороны. И теперь его ответ звучал так: «Идея Оксфорда для такой личности, как я, это оскорбление».

Озабоченный отец выдвинул новую мысль: поскольку ни Оксфорд, ни карьера стряпчего-солиситора сына не устраивает, может быть, он пожелает стать адвокатом, найдет свое место среди барристеров — членов коллегии адвокатов. Их положение и престиж в Англии значительно выше положения стряпчих. Чтобы смягчить впечатление от отказа пойти в Оксфорд, Бенджамин ответил отцу, что подумает, попробует. Но на самом деле это его тоже не интересовало. Он считал, что «адвокатура — это вздор. Она означает занятие судебными процессами и выслушивание дурных шуток, пока тебе не исполнится сорок лет, а затем, если тебе будет сопутствовать величайший успех, у тебя откроется перспектива получить подагру и титул пэра». Что ж, наблюдение верное, как и оценка возможностей карьеры в других сферах.

Бенджамин рассуждает о перспективах карьеры военного: «Вооруженные силы в военное время подходят только для людей отчаянных, и я таковым в действительности и являюсь. Но в мирное время они годятся только для дураков». К церковной карьере у Бенджамина отношение благожелательное: «Церковная деятельность — более разумное занятие. Я, безусловно, хотел бы действовать, подобно Уолси. Но у меня один шанс из тысячи. И, говоря по правде, я чувствую, что моя судьба не должна зависеть от случая». Знаменательно, что Бенджамина устроила бы карьера, подобная той, которую сделал Томас Уолси. Это был священник, действовавший в конце XV — начале XVI в.; начав с капеллана при короле Генрихе VII, он быстро достиг поста архиепископа Йоркского; став кардиналом, он сконцентрировал в своих руках обширную государственную власть, претендовал даже на место папы римского; жил в большой роскоши и пользовался поистине королевскими привилегиями. Он налаживал браки между монархами, руководил военными приготовлениями и военными кампаниями во Франции, держал в своих руках внутренние дела и внешнюю политику страны. Вот стать таким служителем церкви Бенджамин был бы не прочь. Но шел XIX век, и даже его разгоряченный ум подсказывал ему, что подобное недостижимо.

А все-таки какие еще пути к величию, власти и славе открывались в новое время? «Будь я сыном миллионера или аристократа, я мог бы иметь все», — приходит Бенджамин к такому выводу. Подстегивая свои мечты в этом направлении, он делает «великое открытие», состоявшее в том, что мощный интеллект может обеспечить ему то, что другим дают «богатство и власть». Знаменательно, что уже на этом, раннем этапе Бенджамин начинает понимать значение для тех, кто стремится к власти и влиянию, опоры на простых людей, на народные массы. «Почему влияние миллионеров для всех очевидно, а роль „благородного интеллекта“ остается неизвестной и не удостаивается почета?» — ставит он вопрос. И отвечает на него: «Потому, что интеллект не изучают и не учитывают человеческую натуру простых людей». А делать это нужно следующим образом: «Мы должны смешаться с толпой, мы должны постичь ее чувства, мы должны с юмором относиться к ее слабостям, мы должны сочувствовать ее огорчениям, даже если этого не чувствуем; мы должны участвовать в развлечениях дураков. Да, чтобы управлять людьми, мы должны участвовать в развлечениях дураков. Да, чтобы управлять людьми, мы должны быть с этими людьми… Таким образом, человечество — это арена моей большой игры». Это — весьма важное откровение Бенджамина, которому только-только исполнилось 20 лет. Это — программа жизни. Это — свидетельство развившихся в дальнейшем, присущих молодому честолюбцу цинизма, лицемерия и презрения к людям, над которыми он собирался возвыситься, чтобы управлять ими.

Формированию этой жизненной позиции предшествовало решение Бенджамина покончить с попытками стать юристом. Позднее он рассказывал, что решение было принято им во время плавания по «чарующим водам Рейна». Отцу это явно не нравилось, и он смирился с неизбежным не без сопротивления. Этим объясняется замечание Бенджамина, что «отец, вероятно, меньше всех может судить о возможностях сына. Он, с одной стороны, знает слишком много, а с другой — слишком мало».

Примерно в это время Бенджамин принял окончательный вариант написания своей фамилии. В свое время дед, приехав в Англию, к семейной фамилии добавил начальную букву «Д» с апострофом, и за семьей утвердилась фамилия Д’Израэли. Существуют документы, относящиеся к 1822 г., в которых Бенджамин подписывался, опустив апостроф. С тех пор (биографы на этот счет называют различные годы) Бенджамин всегда пользовался только фамилией Дизраэли, «вероятно, чтобы его не смешивали с отцом». Сестра и братья последовали его примеру, тогда как родители сохранили прежнее написание.

К двадцати годам проявилась еще одна черта характера, которая была присуща Бенджамину на протяжении довольно многих лет. Лет в девятнадцать он начал время от времени прерывать свое затворническое общение с книгами и появляться в обществе. Другом семьи Д’Израэли был известный издатель Дж. Мэррей, кстати занимавшийся литературными делами Дж. Байрона. Он обратил внимание на Бенджамина, проникся к нему симпатией, приглашал его к себе, где молодой человек знакомился с друзьями хозяина. Так Бенджамин начал вхождение в общество, преодолев первую ступеньку на пути в большой, высший свет.

В это время Бенджамин усвоил манеру появляться в обществе одетым экстравагантно, даже вызывающе. Современники отмечают, что в его поведении дендизм был очевиден и сознательно подчеркнут. Это было франтовство, щегольство, но в такой степени, что оно воспринималось окружающими как пижонство. Это началось еще во время его пребывания в юридической конторе. Иногда его приглашали в дом Мэйплса, совладельца конторы, и он приходил в таком виде, что его одежда сразу же привлекала к себе внимание. Хозяйка дома рассказывала, что на обед к ним он обычно являлся облаченным «в черный бархатный костюм с различными кружевами и оборочками, в черных шелковых чулках с красными стрелками; в то время это была крайне вызывающая манера одеваться». Постепенно она становилась еще более вызывающей. Перефразируя Чарлза Диккенса, можно сказать, что Бенджамин «был безукоризненно неприличен». Бенджамин, конечно, понимал, как воспринимается его внешность другими. Ему и нужна была такая реакция. Он хотел таким путем привлечь к себе внимание, выделиться из толпы, показать свою необычность, исключительность. Это было средство к самоутверждению. Оно дополнялось демонстрированием остроумия в беседах. Дизраэли отличался мгновенной реакцией, способностью излагать свои мысли и аргументы оригинально.