Пастернак

В старших классах гимназии Б. Пастернак стал заниматься композицией с Ю. Д. Энгелем, известным музыкальным критиком, лексикографом, композитором, который в 1897 году окончил Московскую консерваторию по классу полифонии и музыкальной формы у С. Танеева и по классу специальной инструментовки и свободного сочинения у М. Ипполитова-Иванова. Занятия с Энгелем продолжались даже в Германии, куда семья Пастернаков отправилась зимой 1905/06 года. А. Л. Пастернак вспоминал: «...Брат, напевая что-то, что он понимал продолжением только что высказанного Энгелем, пел на самом деле в другом, очевидно, развитии и в столь, вероятно, своеобразно-новом ходе, что теперь уж в свою очередь удивлялся <...> сам Ю. Д. Энгель. В неописуемом восторге, ошеломленный и огорошенный неожиданностью новой композиции, которой сам он не предвидел, но которая его взволновала какой-то новизной мысли, он <...> только и мог выдавливать, повторяя много раз ну, Боря! ах, Боря! . Затем <...> появлялась нотная бумага, и оба они, теперь уже не ученик

37

и учитель, а просто два музыканта, два близких человека, перебивая друг друга, чиркали по линейкам и вели себя, то напевая и насвистывая, то снова обращаясь к линейкам, как либо пьяные, либо как сумасшедшие...»43 Из трех сохраненных Б. Пастернаком музыкальных произведений собственного сочинения две прелюдии относятся именно к этому времени. Когда Б. Пастернак учился в седьмом, предпоследнем классе гимназии, Энгель счел, что подготовка его ученика к экзаменам по курсу композиторского факультета Московской консерватории стала задачей с реальным сроком. Действительно, музыка занимала всё свободное время Бориса. По будням он сочинял вечерами, а задачи по фуге и контрапункту решал на переменах или даже на уроках. Родители с радостью согласились параллельно с гимназическими занятиями готовить Бориса к сдаче экзаменов за курс консерватории по классу композиции экстерном. По совету Энгеля за дело взялся молодой преуспевающий композитор, Р. М. Глиэр, который вскоре должен был стать профессором консерватории.

В отличие от Энгеля, Глиэр не стал для Пастернака духовно близким человеком. Однако подготовка к выпускным экзаменам за курс консерватории шла полным ходом. Из консерваторских предметов Пастернаку оставалось пройти только оркестровку. Его друзьями и сверстниками были известные впоследствии музыканты Исай Добро- вейн и Самуил Фейнберг. В семье видели, что Борис делает несомненные успехи. «Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней Скрябина», свидетельствует сам Пастернак в «Охранной грамоте»44. В начале 1909 года А. Н. Скрябин вернулся из Европы после шестилетнего отсутст

38

вия в России, и сразу же в консерватории начались репетиции Третьей симфонии и «Поэмы экстаза». С. Н. Дурылин вспоминал, как «на репетиции Энгель подошел к Боре и сказал про Поэму экстаза :

Это конец музыки!

Это ее начало! воскликнул Борис»45.

Влияние музыки Скрябина на Пастернака в это

время было огромным. «Поэма экстаза» казалась ему вершиной творчества Скрябина: «Без слез я не мог ее слышать. Она вгравировалась в мою память раньше, чем легла в цинкографические доски первых корректур. В этом не было неожиданности. Рука, ее написавшая, за шесть лет перед тем легла на меня с не меньшим весом»46. Как ни странно, именно личное знакомство со Скрябиным сыграло свою фатальную роль в решении Пастернака отказаться от профессиональных занятий музыкой.

В начале марта 1909 года в дом к Скрябину, который он снимал в районе Арбата, в Глазовском переулке, приехал Пастернак, чтобы показать композитору свои музыкальные произведения и посоветоваться относительно выбора профессии. На самом деле цель у начинающего музыканта была несколько иной. Он собирался рассказать Скрябину о своем тайном недостатке, мучившем его с детства, отсутствии абсолютного музыкального слуха, которым в высшей степени была наделена мать: «...У меня не было абсолютного слуха. Так называется способность узнавать высоту любой произвольно взятой ноты. Отсутствие качества, ни в какой связи с общей музыкальностью не стоящего, но которым в полной мере обладала моя мать, не давало мне покоя. Если бы музыка была мне поприщем, как казалось со стороны, я бы этим абсолютным слухом не интересовался. Я знал, что его нет у вы

39

дающихся современных композиторов, и, как думают, может быть, и Вагнер, и Чайковский были его лишены. Но музыка была для меня культом, то есть той разрушительной точкой, в которую собиралось всё, что было самого суеверного и самоотреченного во мне...»47 Музыка была культом, и поэтому сам он должен соответствовать ей, быть по возможности совершенным, каким был, по его мнению, Скрябин. Однако во время этого свидания Б. Пастернак не только получил доказательство отсутствия абсолютного слуха и у Скрябина, но заметил стыдливое смущение композитора при обсуждении этого вопроса: «И, опять, предпочтя красноречью факта превратности гаданья, я вздрогнул и задумал надвое. Если на признанье он возразит мне: Боря, но ведь этого нет и у меня , тогда хорошо, тогда, значит, не я навязываюсь музыке, а она сама сужде- на мне. Если же речь в ответ зайдет о Вагнере и Чайковском, о настройщиках и так далее, но я уже приступал к тревожному предмету и, перебитый на полуслове, уже глотал в ответ: Абсолютный слух? После всего, что я сказал вам? А Вагнер? А Чайковский? А сотни настройщиков, которые наделены им? ...»48 Скрябин тоже оказался несовершенным. Музыка могла надевать траур Пастернак для нее был навсегда потерян.

У этого посещения был, однако, и вполне положительный результат: по совету Скрябина Борис незамедлительно перевелся с юридического факультета Московского университета, на котором успел отучиться неполный курс, на философское отделение историко-филологического. Конечно, сожаление или даже раскаяние еще не раз посещало Бориса, музыка призывала его назад, властно напоминая о себе, например, выпускным экзаме

40

ном за курс консерватории, который успешно сдали его друзья, профессиональные музыканты И. Доб- ровейн и С. Фейнберг. Но по прошествии нескольких лет стало очевидно, что решение было принято правильно. В 1915-м Пастернак писал своему другу А. Штиху: «Отсутствие абсолютного слуха у меня было только подставным, думается мне, моментом. Важно было бросить музыку: теперь я знаю, как сузил бы я себя, если бы остался при ней»49.

Однако вернемся к родителям. Отказ совсем юного Бориса от занятий рисованием, как мы знаем, воспринимался Леонидом Осиповичем болезненно, но движение сына в сторону музыки он приветствовал. Это направление было тоже семейным делом, и самобытный талант Розалии Исидоровны светил в нем яркой путеводной звездой. Правда, когда встал вопрос о поступлении Бориса в университет, отец во многом повел себя так же, как и его собственные родители, избрал для сына одну из самых практических и немногих возможных для юноши еврейского происхождения в России специальностей юридическую.

В июне 1908 года Б. Пастернак окончил восьмиклассный курс Пятой московской классической гимназии. 6 июня ему был вручен аттестат зрелости, в котором указывалось, что по одиннадцати предметам курс был пройден с отличными оценками и выпускник награждается золотой медалью. Только такое блестящее окончание гимназии давало Пастернаку, родившемуся в семье иудейского вероисповедания, право на поступление в университет. 16 июня 1908 года он подал прошение на имя ректора Московского университета о зачислении в число студентов первого курса юридического факультета. Прошение было удовлетворено, и 1 авгус

41

та 1908 года Б. Пастернак официально стал студентом. Однако невозможно сказать, что обучение на юридическом факультете захватило его. Пастернак регулярно посещал только лекции В. О. Ключевского, которые читались в Богословской аудитории и собирали весь университет. «Тратить время на то, чтобы по примеру отца ради социальных преимуществ получить свидетельство об образовании, которое не имело отношения к его занятиям и стремлениям, было неестественно и казалось ему унизительным»50, поясняет сын поэта Е. Б. Пастернак. Поэтому когда Скрябин поддержал его намерение перевестись на менее «престижную», но более интересную специальность, Борис не замедлил сообщить об этом родителям как о принятом решении. Такая радикальная смена вектора не встретила у них одобрения. Юридическое образование казалось им более практически оправданным, чем философское. Тем более что академическая карьера, к которой подталкивало философское образование, для еврея в России была фактически неосуществима. Неожиданную поддержку Борис получил от самого Л. Н. Толстого. Разговор об образовании сына Л. О. Пастернак завел в Ясной Поляне в конце апреля 1909 года. Относительно юридического факультета Толстой сказал следующее: «Дело университетов состоит в том, чтобы оправдывать отжившие основы жизни. Это хуже для молодого человека, чем для девушки проституция»51. Кажется, мнение Толстого перевесило все практические соображения, и 2 мая 1909 года Пастернак подал прошение декану историко-филологического факультета о зачислении его студентом второго курса философского отделения, начиная с осеннего семестра. Дополнительный экзамен по