М. П. Одинцов

чистых сердцем, богатых и щедрых душой, к которым можно было примерять себя самого, встречи с

которыми воспринимались как бесценный дар судьбы.

Запомнился первый инструктор аэроклуба Свинин. Не внешностью, не осанкой и не зычным голосом.

Внешность он имел вроде бы заурядную: сухощавый блондин невысокого роста. Как-то терялся он в

потоке курсантов и инструкторов. Работу делал молчаливо, [33] и не потому, что характер такой, — он

человеком был общительным, друзей имел много, — а просто всегда был озадачен предстоящими

полетами, которые с каждым днем становились все сложнее и ответственнее. Брал он в плен души

учлетов каким-то особым обаянием, мягкостью, добротой и в то же время смелостью, готовностью

поступить решительно и бескомпромиссно, когда это вызывалось обстоятельствами. Курсанты еще

издали замечали его и лихо отдавали ему честь. Как-то незаметно, подспудно давал этот инструктор

уроки сердечных, человеческих отношений. Не было такого дня, когда бы он не удивил курсантов чем-то, не заставил задуматься о житье-бытье. Пройдет сорок семь лет, и Одинцов вспомнит: — До сих пор, кажется, ощущаю тепло большой и сильной руки, вижу внимательные большие голубые глаза

инструктора Пермской военной школы пилотов старшего лейтенанта Евдокимова Николая Васильевича.

И сегодня слышу его шутки, крылатые фразы: «Пошел в соколы, не будь вороной!», «Когда начинаешь

учиться ездить на велосипеде, не рассчитывай сразу попасть в цирк», «Прежде чем бить по гвоздю, посмотрите, где у него шляпка», «Захочешь — сможешь, сможешь — сильнее станешь»...

Есть люди, которые хотят казаться интересными. Есть — умеющие быть такими. И есть люди — без

всяких забот о том — интересные в каждый момент. Последнее в полной мере относилось к Николаю

Васильевичу. Красавец истинный: высокий, стройный, черноволосый, густобровый, с яркой белозубой

улыбкой. Не одна пермячка сохла-тосковала по нем. Во всем его облике было столько жизненной силы и

собранности, надежности, что многие из нас, курсантов, даже внешне хотели быть похожими на

лейтенанта Евдокимова, перенимали его жесты, любимые выражения. Но главное — его мысли,

влюбленность в [34] авиацию, как добрые семена, брошенные в благодатную почву, приживались, прорастали. В работе с людьми он помогал им найти то, что многие ищут всю жизнь и, бывает, так и не

находят, — свое призвание...

С курсантом Одинцовым у старшего лейтенанта Евдокимова отношения были особые. Выносливый, понятливый, трудолюбивый, Михаил постигал летное дело и военную науку в объеме программы школы

быстро и легко. Увидев сокола по полету, имел инструктор намерение ходатайствовать перед

командованием школы о том, чтобы оставить этого летчика в Перми на преподавательской работе. Стал

приучать его к инструкторской кабине, давая возможность получить практику полетов на подстраховке с

отстающими в технике пилотирования товарищами. Одинцова такая перспектива не устраивала. Николай

Васильевич терпел, никак вроде бы не высказывал своего неудовольствия. Выдержкой обладал железной.

Но во время последнего полета, перед представлением своего подопечного выпускной госкомиссии, не

выдержал.

При возвращении на аэродром Одинцов вдруг услышал:

— Миша, ты знаешь, как я умею таких строптивых, как ты, отчитывать?

— Не приходилось такого счастья испытывать, товарищ старший лейтенант, — на шутку шуткой

отреагировал Одинцов.

— Так вот слушай первый и последний раз. Пока идем домой, стругаюсь за все, а ты знай, сколько мне

кровушки попортил.

И как же он, оказывается, умел ругаться! Громоподобным голосом начал отпускать такие сложные, прямо

гениальные конструкции пятиэтажной ругани, что Михаил вначале остолбенел от неожиданности. [35]

Потом начал так хохотать, что чуть из кабины не вывалился... А Евдокимов все сыпал и сыпал

необычными словесными «импровизациями», поминая родителей черта и дьявола до седьмого колена.

Закончил тирадой: «Вот так, твою Тавду через Верхнюю Салду по самую Кушву. .» Позднее такого

«художественного чтения» Михаил Петрович ни разу в жизни не слыхивал. А когда сели, на земле

Евдокимов председателю доложил коротко: «Этот штурвал из рук не выпустит».

Вот такой был инструктор Евдокимов. Ничего — ни в работе, ни в жизни — он не признавал вполовину, вполсилы. Все по-русски. Видно, поэтому и на фронт чуть ли не сбежал, как потом стало известно, будучи слушателем Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского. Воевал лихо и геройски погиб.

В Энгельсской военной школе летчиков инструктором был старший лейтенант Калашников. Этот никогда

не улыбался. Его и прозвали курсанты — «угрюмый», хотя был добрейшей души человеком. Мужик он

был твердый, слов особых не подыскивал. Обучаясь у него, Михаил Одинцов особенно хорошо уяснил, что это только со стороны небесно-голубые петлицы военного летчика кажутся легкими. Калашников

помог глубоко понять, что небо — место службы суровое.

Пройдет четыре с лишним десятилетия после того, как Михаил Петрович стал воздушным бойцом и уже

дважды Героем Советского Союза, генерал-полковником авиации, когда он сделает такой вывод:

— Много позже мне стало понятно, что это были не просто добрые встречные, а люди, выполнявшие

волю партии... Да, пожалуй, во всей моей жизни не было ни одного сколько-нибудь заметного взлета-

поворота, чтобы это не было связано с коммунистами [36] — с их словом, делом, примером, участием в

моей судьбе...

Обращаясь к молодежи в журнале «Крылья Родины» со статьей «Верность знамени Отчизны», он

напишет о земле, которая дала ему силу взлета:

«Я родился и провел юность на Урале. На моих глазах край уникальной кладовой почти всех элементов

таблицы Менделеева превращался волею партии в могучий арсенал социалистической промышленности.

Восторженно радовались мы каждой очередной победе в социалистическом преобразовании Родины. Под

великим ленинским знаменем, под алым флагом Отчизны советские люди отдавали все силы и пыл

горячих сердец делу укрепления экономического и оборонного потенциала Страны Советов.

Крепить оборону нас заставила суровая международная обстановка. Над Европой сгущались черные

тучи. Варвары с паучьей свастикой на рукавах уже заливали кровью мирные города и села ряда стран.

Военное лихолетье приближалось к нашим рубежам.

Коммунистическая партия принимала все меры к повышению обороноспособности страны как на земле, так и в воздухе. Был брошен клич: «Дадим Родине сто тысяч летчиков!»

По зову партии, по велению патриотического долга комсомольцы тридцатых годов, полностью сознавая

свою ответственность за безопасность Отчизны, шли в авиацию, в широко распахнутые двери множества

аэроклубов Осоавиахима, в авиаучилища.

Волны авиационного энтузиазма молодежи стремительно накатывались по стране. Захватили они и меня

с моими сверстниками. Жаждой знаний, стремлением быть полезными Родине жили в те дни юноши и

девушки Свердловска. Остановка трамвая номер четыре на углу улицы Малышева стала самой

оживленной. После работы на заводах, занятий в институтах [37] и техникумах ребята и девчата спешили

на аэродром и в классы аэроклуба. Учились летному делу самозабвенно.

Это было время бурного расцвета авиационного спорта в стране. Сердце и по сей день испытывает

радость при воспоминании красочных авиационных праздников в Кольцове. Нашим лозунгом были слова

песни: «Все выше и выше, и выше!»

В уральском небе я выполнил первый полет и совершил первый парашютный прыжок. Для меня и

многих моих однолеток главной взлетной площадкой в небо и вообще в жизнь стал Свердловский

аэроклуб. В нем мы осваивали теоретические азы летного дела, здесь впервые поднялись в воздух.

Да, родной авиации мы отдавали всю свою энергию, страсть, способности. Девизом каждого из нас было: