М. П. Одинцов

Многие сотни километров пролегали между Свердловском и огненной чертой. И в то же время фронт

был здесь. И битвы были, хотя и бескровные. С мыслями о тех, кто бьет фашистов, просыпались мать, сестра, соседи, знакомые. С этими же мыслями ложились спать. Ранним утром перво-наперво включали

репродуктор, чтобы послушать новые сообщения о жарких боях. Потом торопливо читали газеты. С

тревогой [19] ждали писем. Похоронки шли одна за другой.

А ему, уже опаленному войной, в этой обстановке советовали «не думать о фронте». Сколько раз хотел он

бежать прочь от этой безучастности и своей непристроенности к боевому строю!

Деваться, однако, было некуда. Отсчет времени у него шел особый. Выздоровление, как сказали медики, проходило «атипично». То вдруг исчезнут все признаки боли, то в самое неурочное время крепко дают о

себе знать.

— Считайте себя на фронте, но в обороне, — грустно шутил в такие дни лечащий врач. Михаилу же

хотелось наступления, туда, где действует самая конкретная команда «Смерть немецким оккупантам!».

Но боль не отступала, рана не закрывалась.

По ночам, когда уходили иногда прочь мучения и появлялось ощущение легкости, он вспоминал сквозь

пелену сна пережитое. В такие часы бессонницы, лежа с открытыми глазами, о многом передумал, оглядываясь назад, перебрал, взвесил все, что было ему близким и необходимым, наполняло его жизнь

смыслом. В растревоженной памяти, будто кадры кинохроники, промелькнула-прокрутилась очищенная

от мелочей и случайностей вся короткая жизнь — детство, трудовая юность.

Вспомнил приключения мальчишества, когда сорванцом взбирался на колокольню и оглядывал все

вокруг, будто владелец богатств несказанных: обширных зеленых полей, темных чащоб, мягких

вольготных далей, устремленных к горизонту. И облака в нежной, ласковой акварели неба, казалось, можно было потрогать, взобравшись на высокую колокольню церкви.

Полюбоваться там было чем. Места дивные. Далеко, сколько видит глаз, простор, покой. Добрая, заботливая речка Талица, берущая начало от звонких [20] чистых ключей, течет тихо, неторопливо.

Смотришь с берега — различаешь каждый камешек на дне. На горе — старинное село Полозове.

Большое, утопающее в яблоневых садах и сирени. За селом — луга, еще дальше — лес, синий-синий, будто небо подпирает. Когда приходило лето, разбегались по нему ребята. Грибов — бери, не ленись.

Морошки, брусники, клюквы полным-полно. И рыбкой свежей речка Талица частенько баловала, только

терпением запасись.

Что и говорить, добрый вкус был у людей, избравших для жизни это прекрасное место. Уральская земля

щедро одарила его своей красой.

Там он родился. Здесь жили отец и мать, дяди и тети и еще бабушка Ксения и прадед Яков (дедушку

колчаковцы замучили) — мудрые, работящие долгожители. Земля без таких людей — просто земля. Они, такие люди, трудом своим делают ее Отчизной. Вероятно, потому цепкая память детства и по сей день

хранит так много подробностей тех мест и той поры. Наверное, это и есть чувство Родины, патриотизма.

Оно ведь всегда конкретно.

Жили большой семьей в доме прадеда по материнской линии Якова Матвеевича Пикулева. Мужиков

было пятеро. И все — трудолюбивые, мастеровые, пытливые умом, с крепкой хлеборобской хваткой. У

таких любой инструмент из рук не валился. И за плугом ходко шагали, и косы остро пели-посвистывали

у них на лугу, и плотничать умели, и за пчелами ухаживали, и шорничали, а требовалось — и телегу, сани

смастерят, печку хорошо складут. И вообще не гнушались никакими делами, во всем толк знали. О таких

людях на Урале говорят, что у них руки от головы близко растут и по работе всегда чешутся. За то и

уважали. За основательность, мастеровитость. [21]

И дети с ранних лет, вырастая от этого мощного корневища, рано познавали труд, нередко изнурительный

и тяжелый. Спустя более полувека Михаил Петрович так напишет о своем детстве: «...деревня двадцатых

годов с малолетства приучала к труду до седьмого пота. Стар и млад знали цену копейке, разницу во

вкусе хлеба из муки и из лебеды. Редки праздники, еще реже — обновка. Летние дни не богаты на

детские забавы, главное в них — работа, от зари до зари без скидки на возраст».

Старшие — люди жизнестойкие, многоопытные, крепко верящие в надежность рук своих и смекалку, —

казалось бы, ничему не учили детей, не наставляли. Во всяком случае, словами. Просто хорошо работали, споро и привычно. Малыши учились у них на практике сметливости и спокойной приветливости, уважительности, с которой они относились друг к другу. Конечно, случались и неурядицы, как в любых

больших семьях, живущих тесно, трудно, но зла не было. Цену человеку сызмальства назначали строго

по его деловым качествам. Так жили и росли дети, стараясь сравняться со взрослыми в навыке и знаниях, на всю жизнь вынося из родного двора любовь к труду, человеколюбие.

Особенно запомнился Михаилу прадед — настоящий русский богатырь, человек хотя нрава крутого, но и

доброты необыкновенной. Голоса никогда не повышал, но если промашку в чем допустишь, тут же

увидит. А увидит, не простит. Взгляд — острый, слово — бритва. Считал, что мягкость в жизни

хлеборобской может обернуться не добром для домочадцев. Любил повторять: «Мать богатства —

землица, а батюшка его — труд».

Он никогда не спешил, потому что был всегда одинаково занят. И умереть собирался достойно. В сенях

стояли заранее заготовленные две домовины. [22] Прадед Яков и баба Ксеня, помывшись в бане, один раз

в год ночевали в них с той целью, чтобы, как они говорили, «обжить» свой будущий дом в мире ином.

Физически крепок был Яков Матвеевич. Даже после того, как разбил его паралич, сумел справиться с

тяжким недугом и жил потом многие годы так, будто ничего и не случилось. Когда в постели почти

недвижимым лежал, и то без работы не обходился — лапти для всех домочадцев плел.

В обед обычно все собирались гурьбой возле крепкого, на совесть сработанного, пережившего не одно

поколение, всегда выскобленного до желтизны стола и смотрели на прадеда, ждали его сигнала —

приступить к трапезе. Помолившись, Яков Матвеевич брал огромный каравай хлеба, резал его на ломти и

раздавал каждому. Собирал крошки, смахивал ладонью их в рот и только тогда стукал ложкой о стол —

можно было начинать. Встанет — вставай все. Отношение к хлебу, как и к земле, его рождающей, самое

бережное, благоговейное.

Охоч старик был до бани. Протапливали ее так, что усидеть в ней хватало духу только у него. Парил себя

неистово, нещадно замоченными в хлебном квасе вениками, а потом, искупавшись в ледяном роднике, огородами возвращался домой в исподней рубахе и холщовых подштанниках.

Любил Миша наблюдать за прадедом, когда тот ужинал после бани. Это было целое событие. Яков

Матвеевич, сидя у старого пузатого самовара, наверное, ведро выхлебывал чайку. Мальчишка с

удивлением смотрел, как убывал мед в банке, в которую дед макал хлеб. Словами свое блаженство не

высказывал, только пот утирал с лица огромным домотканым полотенцем, которое брал поминутно с

колен, и удовлетворенно покряхтывал. [23]

Удивительной женщиной была баба Ксеня — мать матери. Она особенно любила Мишу. Сколько песен

он услышал от нее, сколько поверий, шуток-прибауток, пословиц и поговорок она знала, сколько сказок

от нее узнал! А сказки — носители нравственности, идеалов, которые так нужны детям, жаждущим

добра и справедливости. И работать она его тоже всегда учила, потому что поистине золотые руки были у

нее. И шила, и вязала, а нужно — и скамейку сколотит, плотницкое ремесло знала. И шанежки

получались у нее на диво мягкие и ароматные. А мальчонка все старался запомнить, все принимал в свою

чуткую душу.

И мать частенько говаривала, не уставая, повторяла без назидательности, без навязчивости, что ложь и