Джордано Бруно. Его жизнь и философская деятельность

Глава III

После Оксфорда Бруно опять поселился в Лондоне у своего радушного друга де Кастельно; он превосходно воспользовался своим временем, которое теперь ему уже не приходилось употреблять на заработок из-за куска хлеба. В течение двухлетнего пребывания в доме своего покровителя он написал все свои итальянские произведения, составлявшие впоследствии в Вагнеровском издании (Лейпциг, 1830) два компактных тома в 1/8 листа. Кроме «La Cena delle Ceneri», сюда вошли:

1) О причине, начале всего и едином (De la Causa, Principio et Uno).

2) O бесконечном, вселенной и небесных телах (De l'Infinito, Universo e Mondi).

3) Изгнание торжествующего животного (Spaccio de la bestia trionfante).

4) Тайное учение Пегасского коня с присоединением такого же учения Силенского осла (Cabala del cavalla Pegaseo coll'aggiunta del Asino Cillenico) и, наконец,

5) O героическом энтузиазме (Degli eroici furori).

Все эти диалоги поражают глубиною мысли и изяществом литературной обработки; если они и уступают диалогам Платона, то только по красоте отделки, но никак не в свежести и глубине своих идей.

Космология наиболее подробно изложена в диалогах О бесконечном, вселенной и небесных телах. Из безграничности пространства и бесконечности творческой силы природы Бруно делает вывод о бесконечности всего мира, так как бесконечной причине должно, по его мнению, соответствовать и бесконечное следствие. Всюду во вселенной он видит одну и ту же жизнь, отличную только по своим бесконечно различным формам и ступеням развития; везде он предполагает единую, изнутри себя творящую, природу. Странно было бы думать, что небесные тела ничего из себя не представляют, кроме света, который они посылают на Землю. Гораздо вероятнее, что и эти миры населены существами такими же или более высокоразвитыми, чем живущие на Земле. Каждое небесное тело, взятое в целом, есть живое существо; так же и вселенная представляет живой организм. Созерцание этой наполненной жизнью вселенной ободряет Бруно и делает его счастливым; в ней находит он примирение со злом и несовершенством нашего существования. Кто останавливает свой взгляд лишь на частностях, тот теряет из виду красоту целого. Подобное случается с каждым, кто рассматривает мельчайшие части строения и не замечает красоты его в общем. Вот, восклицает Бруно, та философия, что облагораживает чувство, удовлетворяет дух, просветляет разум и приносит ту долю счастья, которая доступна человеку. Она освобождает его равно и от грызущей заботы о наслаждениях, и от слепого чувства страдания. Непосредственно за этими диалогами следуют диалоги О причине, начале всего и едином. Они составляют главнейшее сочинение Бруно по метафизике, которая у него подчинена космологии. Настоящая внутренняя сущность вещей, учит Бруно, есть духовная сила, хотя и родственная той, которую мы называем разумом, но высшая в сравнении с нею. Бруно обозначает ее также определением Платона: душа мира. Она создает преходящие образы вещей, которые как бы выплывают на поверхность материи и опять погружаются в ее недра. Поэтому духовная сила присуща всем вещам и настолько же неуничтожаема, как и материя. Изменениям подвергается не внутренняя сущность природы, а только ее внешность. Материя и форма суть два неотъемлемые косные элемента действительности, одна как действующая сила, другая как субстрат, на который действует первая. Понимаемые в абсолютном смысле, они образуют единое. Их различие есть лишь различие в явлениях. По сущности вселенная совершенно однообразна. Природа в своих отдельных частях подчинена бесконечному развитию, но как целое она уже обладает этим развитием. Ее внешней бесконечности, во времени и пространстве, соответствует внутренняя субстанциональная бесконечность. Высшее бытие примиряет все противоположности в своем, не имеющем различий, единстве. Смерть и уничтожение, зло и несовершенство существования не коренятся в самой основе вещей. Они принадлежат не к действительности, а лишь к недостаткам или отсутствию добра, и потому относятся только к отдельным вещам, ибо последние, будучи не всем, чем они могли бы быть, вечно переходят из одной формы существования в другую.

В отношении метафизических умозрений Бруно проявил гораздо меньше самостоятельности и творчества, чем в своих космологических взглядах. Если он развернул перед нами образ мира, все существенные черты которого подтверждены впоследствии наукою, то для своей метафизики он пользовался идеями элейцев и новоплатоников, мыслями и даже сравнениями Николая Кузанского. Ему принадлежало лишь соединение этих идей с новым, более широким миросозерцанием. Бруно – это философ астрономии. Коперникова система в обобщении, которое он первый ей придал и философски разъяснил, – такова в немногих словах вся его философия. Ее основная мысль – это бесконечность миров. Как следствие и причина необходимо совпадают или как причина немыслима без следствия, так не может и божество быть без мира. Поэтому вселенная для Бруно есть отражение божества. Хотя творческая сила природы, душа мира, есть только божественный атрибут, ее нельзя отделять от самого Бога. Во всем Бруно находит следы божественной силы. «И как бы ни было велико число индивидов и вещей, все-таки в результате они образуют единство и познание этого единства составляет цель и границы всей философии и всего естествознания. Величайшее добро, величайшая цель желаний, наибольшее совершенство и счастье заключаются в единстве, которое все в себе обнимает».

В этих словах формулировал Бруно в свое время задачу, над решением которой трудилась метафизическая философия последующего времени, начиная Спинозой и кончая идеализмом Фихте, Шеллинга и Гегеля, и трудилась тщетно, принуждены мы прибавить. Если для познания мира нет внешних границ, то есть внутренние, обусловленные самой организацией человека.

Из всех сочинений Бруно наибольшему преследованию подверглась книга Изгнание торжествующего животного. Она обратилась даже в легенду: впоследствии ее иногда путали с приписываемым Фридриху II сочинением О трех обманщиках (de tribus impostoribus), которое известно лишь понаслышке. При продаже библиотеки аббата Дателина, во Франции, за экземпляр «Изгнания торжествующего животного» было уплачено 470 рублей. В Англии существует, по-видимому, лишь один экземпляр первоначального издания, приобретенный Вальтером Кларелем за 280 рублей. В Германии Дрезденская библиотека обладает экземпляром, купленным за 300 флоринов.

Бруно как обновитель миросозерцания считал себя призванным быть и реформатором этики. Он был убежден, что истинная нравственность должна основываться на таких же незыблемых естественных законах, как и астрономия. Освободив наше представление о мире от тех грубых ошибок, которые навеяны были обманом наших чувств, он хотел освободить и нравственность от подчинения внешнему авторитету. Смерть на костре помешала осуществлению этого плана. Но Бруно успел завещать нам поэтический пролог, прелюдию, по собственному его выражению, которая должна была предшествовать систематическому изложению новой этики. Прелюдия эта и есть Изгнание торжествующего животного.

Под видом аллегории Бруно заставляет Юпитера, отца богов и людей, сожалеть о том, что небо заселено всякого рода животными, изображающими знаки созвездий. Он находит, что для богов было бы достойнее изгнать отвратительных животных и заменить их добродетелями. Таким образом аллегорические звери, то есть пороки, должны уступить свое господствующее значение силам нравственного порядка. На собрании богов, созванном вследствие постоянных жалоб Момуса, представляющего достигший самосознания разум, или совесть человечества, обсуждаются всевозможные вопросы, касающиеся метафизики, морали и культуры. Все существовавшие во времена Бруно положительные религии служат на этом собрании предметом критики; боги приходят к заключению, что ни одна из них не соответствует идеалу религии разума или философии, хотя эллинизм вроде бы и заслуживает некоторого предпочтения перед остальными религиями. «Законы, культы, жертвы и церемонии, – жалуется у Бруно Юпитер, – которые я однажды через вестника моего Меркурия допустил, учредил и упорядочил, теперь нарушены или вовсе уничтожены; место их занято вредным и недостойным религии обманом, и притом так успешно, что люди, которые благодаря нам стали подобны богам, теперь обратились в нечто худшее, чем звери». Юпитер находит, однако, что это произошло отчасти по вине самих богов. «Благодаря нашим заблуждениям мы наложили на себя цепи, но да поможет нам рука справедливости освободиться от этих оков! Из печального положения, в какое ввергло нас наше легкомыслие, мы можем выйти лишь путем строгости к себе самим. Нам необходимо возвратиться к справедливости, ибо в мере, в какой мы удалились от нее, мы перестали быть похожи на себя, мы перестали быть богами. Итак, обратимся к ней, если мы хотим возвратить себе прежнее положение. Устроимся сперва на небе, находящемся внутри нас самих, а потом уже и на небе, которое доступно чувственному пониманию и открыто для наших взоров!.. Если мы хотим преобразовать общество, мы должны сначала изменить себя самих. Очистим сперва наше внутреннее небо, а затем, после такого просветления и преобразования, будет уже легко перейти к обновлению и усовершенствованию внешнего, чувственного постигаемого мира». Одною из характерных особенностей этой книги является резко выраженный антисемитизм ее автора; но здесь же можно видеть, что ненависть знаменитого итальянца к евреям вытекала не из каких-либо расовых чувств или низменных мотивов, отрицающих за евреями человеческие права на существование, не из-за опасения иметь в них конкурентов в борьбе за личные интересы и делишки. Напротив, источником ее был благороднейший элемент в характере Бруно. Выступив борцом против средневекового варварства и темных сторон современного ему католицизма, Бруно был убежден, что во всем этом виноваты евреи, так как они, по его мнению, привили европейским народам нетерпимость и другие дурные стороны своего характера и свое ограниченное миросозерцание. Отсюда ненависть Бруно к семитизму вообще, которая в дальнейшей истории мысли, как бы по наследству, передается Шопенгауэру и Дюрингу. Известно, например, что Шопенгауэр называл магометанство самым отвратительным из всех семитических верований. Но Бруно едва ли не превосходит его резкостью своих отзывов о семитах. Жестокая суровость еврейских уголовных законов, послужившая печальным образцом для магометанского, а отчасти и средневекового европейского законодательства, объясняется, по уверению Бруно, злым характером евреев. Закон, возлагавший ответственность на невинных детей за ошибки их отцов, мог исходить, по его словам, только от такой человеконенавистнической расы, как еврейская, заслуживавшая быть истребленной раньше, чем она появилась на свет. Но что хуже всего в евреях – это их высокомерие. Они всегда были продажным, необщительным, невыносимым для других рас народом, который всех ненавидел и в свою очередь всеми был презираем. Если нет зла или порока, которому евреи не были бы причастны, то нет и ничего хорошего или достославного, чего бы они сами не приписывали себе. Бруно неустанно оплакивает зло, от которого человечество страдает с тех пор, как семитизм внес утонченную злобу вместо прежнего неведения античных народов, а стремление к истине и добру заменил лицемерием и ложью, невежеством и нетерпимостью. По мнению Бруно, египтяне были не только носителями первоначальной культуры, но и учителями греков, римлян, так же как и евреев. Они почитали животных не как таковых, то есть не как простые объекты природы, а скорее как живые символы деятельного, проникающего всю природу божества. Люди поклонялись этому божеству и любили его за его бесчисленные благодеяния, рассеянные всюду – в воздухе, реках, морях и на земле. Поэтому, если и существовало почитание крокодилов, петухов, репы и лука, то Бруно объясняет это явление лишь тем, что в данном случае поклонялись, собственно, не этим вещам, а божеству, проявлявшемуся в них. Евреи отчасти переняли египетский культ, но, не будучи в состоянии понять его внутренний, идеальный смысл, обратили его в простой, лишенный всякой идеи фетишизм. Разве это не был заимствованный из Египта фетишизм, спрашивает Бурно, когда евреи, блуждая по пустыне, преклоняли свои колена перед золотым тельцом или простирали руки к медному змею? Свою склонность к фетишизму они, как утверждает Бруно, передали европейским народам, и потому теперь везде царит грубое невежество, варварство и фанатизм. Минерва у Бруно сожалеет о том, до чего низко пало человечество с тех пор, как люди стали руководствоваться в жизни двоякого рода нравственностью: одна служит основанием для общения между единоверцами, другая, собственно освобождающая от всяких элементарных требований морали, рекомендуется в отношениях с людьми иных исповеданий.