Джордано Бруно. Его жизнь и философская деятельность

Из Виттенберга Бруно отправился в Прагу, резиденцию германского императора Рудольфа II, того самого чудака, о котором один немецкий историк пишет: «Знание звезд и природы интересовало его больше, чем дела государства. При дворе его наряду с обманщиками, утверждавшими, что они могут предсказывать по звездам будущее и научить из всего делать золото, жили такие крупные представители науки, как Тихо де Браге и Кеплер. В душе Рудольфа благородные наклонности и безрассудства перемешивались самым удивительным образом. Он находил великое наслаждение в художественных произведениях минувших веков, в их колоннах, изваяниях и картинах и часто тратил на них большие суммы, но рядом с этим его внимание привлекали мастерские алхимиков, где, как он думал, со временем будут делать золото. К тому же он был еще и большой знаток в лошадях, и тем, кто нуждался в объяснениях с ним по важным государственным делам, часто приходилось искать его по конюшням, где обыкновенно он проводил большую часть дня».

Бруно рассчитывал при дворе Рудольфа II встретить таких же меценатов, какими были Генрих III и Кастельно. С этой целью он написал маленькую книжку о Луллиевом искусстве и преподнес ее испанскому посланнику в Праге, Вильгельму Сан-Клементо. Ту же попытку он сделал и в отношении императора Рудольфа, которому посвятил сочинение О ста шестидесяти положениях против математиков и философов своего времени.

Посвящение Рудольфу дышит высоким самосознанием и содержит так много черт, объясняющих нам настроение Бруно, что заслуживает гораздо большего внимания, чем то, каким оно пользовалось до настоящего времени. В нем Бруно глубоко сетует, что фурии, сеющие раздор и принявшие для увеличения вражды между людьми лицемерный образ небесных посланниц мира, настолько разъединили человечество, что теперь люди находятся между собой в большей вражде, чем с остальными созданьями; что человек настроен враждебнее к человеку, нежели ко всем другим существам; что широко возвещенный миру закон любви остается в полном пренебрежении, – тот самый закон, который исходит поистине от Бога, отца всех существ, ибо соответствует природе вселенной, и который учит любви ко всему человечеству и даже любви к врагам, дабы мы не были похожи на диких зверей и на варваров, а пересозданы были по образу Того, Кто солнцем светит добрым и злым и орошает поля правых и виновных. «Такова религия, которую я исповедую, – говорит Бруно, – она не нуждается в доказательствах и стоит выше спора о мнениях; я следую ей столько же по внутренней потребности духа, сколько и по традициям моей родины».

Далее Бруно делает особое ударение на том, что в вопросах философии он своим принципом поставил сомнение во всем, даже в вещах, которые считаются обыкновенно самыми достоверными. Следовать в своих убеждениях мнению толпы – значит действовать в ущерб достоинству человеческой свободы. Поэтому он считал бы неблагодарностью по отношению к данному ему от Бога свету высшего понимания, если бы не выступил борцом против покрытой ржавчиною школьной мудрости. Обладая даром зрения, он, Бруно, не станет поступать так, как будто вовсе не видит; напротив, будет бесстрашно высказывать свои убеждения, раз уже происходит постоянная борьба между светом и тьмою, между наукою и невежеством. Не он ли испытал на себе ненависть, брань, клевету и насильственные, доходившие до опасности для жизни, нападения толпы, возбуждаемой ареопагом невежд с учеными степенями? Но все это он преодолевал пока с помощью истины и света лучшего понимания.

Подарок в триста талеров свидетельствовал о благодарности императора за посвящение ему книги. Однако Бруно не нравилось оставаться долее при дворе Рудольфа, и шесть месяцев спустя он оставил Прагу, – вероятно, потому, главным образом, что там в университете господствовали доминиканцы, отказывавшие ему в свободе преподавания.

Бруно отправился в Северо-Западную Германию, о которой до него доходили самые благоприятные слухи. В то время этим краем управлял герцог Юлий Брауншвейгский. Историк Ганновера Шауман говорит, что герцог Юлий после смерти отца, Генриха Младшего, наследовал страну в крайне разоренном состоянии, вследствие непрестанных религиозных войн, которые вел его отец, ревностный католик. Герцог Юлий опять привел государство в цветущее состояние. Он очень мало тратил на себя и свой двор и получаемые этим путем сбережения всецело употреблял на пользу и процветание герцогства. Будучи сам протестантом, он управлял подданными, из которых большинство были лютеране, но также немало было и католиков. Между этими двумя религиозными партиями велась постоянная борьба. Герцог Юлий употреблял все усилия, чтобы водворить между ними мир и согласие; старался быть справедливым к обеим сторонам, не оказывая ни одной из них предпочтения и не делая из религии яблока раздора. Двери его дома были всегда открыты для подданных. Каждый во всякое время мог обратиться к нему с просьбой или жалобой и быть уверенным, что, если он прав, то получит удовлетворение. Главной заботой герцога было сохранение мира, наступившего после многих лет кровавой войны. Однако он не забывал также и о необходимости вооружения государства на случай войны. При нем военную силу составляли не наемные войска, как было в обычае того времени, а непосредственно сами подданные. Чтобы обучить народ употреблению оружия, он организовал в городах праздники стрельбы, на которых старые, уже опытные воины учили молодых людей обращению с оружием и прочим военным приемам. Бруно совершенно верно охарактеризовал Юлия Брауншвейгского, сказав, что лишь внешние, малые границы его герцогства не дозволяют ему стать рядом с Цезарем или Августом во всемирной истории, которая оценивает события преимущественно со стороны их внешнего объема и значения. При всем свободомыслии герцог Юлий был настолько религиозен, что получил от народа прозвище Благочестивого. Всего более герцог гордился основанным им в Гельмштадте университетом, который, согласно намеченной им цели, должен был служить исключительно интересам науки. Университет этот по времени был младший из всех германских университетов, но по духу своему он настолько отвечал идеалу свободного исследования, как выставлен он у Бруно в посвященной Рудольфу книге о 160 положениях, что сложилось даже предположение, не сам ли герцог вызвал Бруно из Праги, чтобы украсить его гением университет, состоявший к тому времени уже из 50 профессоров и 5000 студентов.

Бруно прибыл в Гельмштадт в январе 1589 года. К сожалению, ему недолго пришлось пользоваться благосклонностью герцога, который умер несколько месяцев спустя после его приезда. По случаю его смерти в Гельмштадтском университете в течение трех дней произносились речи, посвященные памяти этого замечательного человека. Также и Бруно предоставлено было, вслед за речами других, произнести и от себя похвальное слово умершему, которое он затем отпечатал отдельным изданием. Своею речью Бруно воздвиг герцогу Юлию памятник, по своей долговечности и красоте превосходивший все мавзолеи из мрамора и меди.

Герцогу Юлию наследовал Генрих Брауншвейгский. В политике он держался принципов своего отца и был таким же покровителем, если не другом, нашего философа, которому подарил восемьдесят талеров в благодарность за похвальное слово в память его отца. Приходится пожалеть, что Бруно не остался в Гельмштадте, где у него было место, по крайней мере, безопасное от преследований римской церкви, никогда не упускавшей его из виду, хотя, с другой стороны, герцог Генрих и не сумел оградить его от интриг лютеранских пасторов, относившихся к Коперниковой системе с не меньшим ужасом, чем католики. Однажды Бруно узнал, что главный пастор в Гельмштадте, Боэциус, в публичной проповеди отлучил его от церкви. Собственно, отлучение это не могло иметь для него прямых последствий, ибо он никогда не переходил в лютеранство, следовательно, невозможно было и подвергать его отлучению от церкви, к которой он вовсе не принадлежал. Но в этом случае с Бруно отлучение играло роль предостережения для лютеранской молодежи, которая пользовалась лекциями нашего философа; оно рассчитано было на то, чтобы лишить его слушателей, а с ними и средств к жизни. Бруно понял направленную против него интригу и обратился с жалобою на пастора к ректору и в университетский совет, требуя справедливости. Но ректор Даниил Гофман как единомышленник пастора был всего менее склонен удовлетворить справедливые требования Бруно по поводу нанесенного ему оскорбления. Эта неприятность наряду с другими интригами со стороны духовенства отбила у него наконец охоту оставаться долее в Гельмштадте, откуда в середине 1590 года он перебрался во Франкфурт-на-Майне, чтобы там заняться личным наблюдением за печатаньем латинских сочинений, написанных им в течение предшествовавшей зимы. Франкфурт-на-Майне служил центром европейской книжной торговли; здесь существовали ежегодные книжные ярмарки, и Франкфурт в этом отношении может быть назван Лейпцигом XVI века. Бруно, при выборе издателя для своих сочинений, остановился на фирме «Иоганн Вехель и Петр Фишер», обязавшейся, по тогдашнему обыкновению, на время печатанья книг содержать их автора на собственный счет, с тем, однако, что автор сделает сам необходимые политипажи и продержит корректуру. Но бургомистр Франкфурта не разрешил Бруно пребывания в городе, вследствие чего издатели не могли устроить его в своем собственном доме, а поместили поблизости в кармелитском монастыре, настоятель которого позже на допросах инквизиции показал, что Бруно был человек необыкновенного ума и громадной эрудиции, но что, к сожалению, у него не было будто религии, что он готов был в течение немногих лет обратить весь мир в свою ересь. Впрочем, по словам настоятеля, наш философ проводил все дни в усиленных трудах, – то писал, то размышлял над новыми сочинениями, посвящая свободное время знакомствам с книгопродавцами, которые ежегодно два раза приезжали на франкфуртскую ярмарку и нередко останавливались в том же кармелитском монастыре. В числе их были венецианские издатели Чьотто и Британно, впоследствии игравшие немалую роль на допросах инквизиции. Кроме книгопродавцев, во Франкфурте собирались ученые со всех немецких университетов, а также из Падуи, Оксфорда и Кембриджа; здесь вели они споры на самые разнообразные темы. Не может быть, чтобы Бруно, этот диалектик и любитель диспутов, не принимал в них участия и оставался спокойным зрителем при спорах своих ученых собратьев.