Сталин и литература (СИ)

В русской литературе, музыке, театре есть великая полифония чувств, движения мысли, поворотов изображения. От древнерусской литературы до "Капитанской дочки" и, одновременно, "Истории Пугачевского бунта", от Льва Толстого до Алексея Константиновича Толстого...

Каждый художник имеет свое право на осмысление — от великого до смешно­го.

Хочу еще раз вспомнить имя Алексея Константиновича Толстого — высокий пример его понимания истории, ее движения от прошлого к настоящему. Его баллады исторические — "Илья Муромец", "Поток-богатырь", "Алеша Попович" и необыкно­венный "Князь Серебряный", знаменитые его исторические пьесы... А как он понимал ужас Ивана Грозного, Петра Великого. И лирика, и трагедия, и сатира по отношению к прошлому — все нашло свое место в его творчестве. Такие смешные и живые его вещи, как "История государства Российского от Гостомысла до Тимашева" — и сейчас невыносимо трудны для наших современных наследников Сталина.

Послушайте, ребята,

Что вам расскажет дед.

Земля наша богата,

Порядка в ней лишь нет.

А эту правду, детки,

За тысячу уж лет

Смекнули наши предки:

Порядка-де, вишь, нет...

И сатирический образ Козьмы Пруткова, как бы вырванный из гущи реальной жизни:

Иль в тени журчат дубравной

Однозвучные ключи?

Иль ковшей то звон заздравный?

Иль мечи бьют о мечи?..

Песню кто уразумеет?

Кто поймет ее слова?

Но от звуков сердце млеет

И кружится голова.

Это — тоже глухая история, из баллады Алексея Константиновича Толстого — "Алеша Попович". Что такое поэзия истории? Ее душа? И тайна, загадка, которую не всегда мгновенно можно разгадать: "Песню кто уразумеет?" Пониманию русской истории, заложенной в традициях русской литературы, ее богатству, не было места в сталинском мире.

Но теперь, на новом повороте, Сталину захотелось иметь своего графа, тоже пишущего исторические произведения. Не Алексея Константиновича Толстого, ко­нечно, а Алексея Николаевича Толстого. Он по праву займет свое место. В этом выборе сталинская изощренная хитрость еще скрыта для всех людей.

Но вся история с "Богатырями" закрепляет грубый поворот к грубому животному национализму, на его пути к фашизму. Это я уже повторяла много раз. Следует повторить снова...

А главку эту хотелось бы закончить фразой-анекдотом, которую я услышала в те годы, когда начинала работать. К Алексею Николаевичу Толстому забежали на огонек гости, и его слуга им сказал, что его нет дома, прибавив:

— Его сиятельство ушедши в райком.

Конечно, райком — слишком первичная для графа инстанция. Но все смеялись, когда повторяли эти слова.

Заключая эту неповторимую историю, мне хотелось бы добавить еще несколько слов о том, что с этого момента началась травля Таирова и его театра, которая шла уже на фоне разгрома Шостаковича и после статьи о нем — "Сумбур вместо музыки". А борьба Сталина за реализм против формализма имела для нас не менее бесчело­вечные итоги, чем его введение патриотизма.

"Богатыри" Бородина так и не увидели света рампы. Никогда. Проверяя себя, я спросила об этой опере старого друга — Елену Николаевну Дунаеву, с которой мы вместе учились в школе, в институте, вместе бегали по театрам и концертам. Многолетний отличный работник Литературного музея... Знаток культуры... Она сказала, что мы, увы, не видели этой постановки. Но потом позвонила, добавив, что нашла в воспоминаниях Алисы Коонен рассказ о том, что Таиров так увлекся оперой, что ездил специально в Ленинград где она хранилась. Судя по всему, была эта вещь — молодая, живая, написанная Бородиным в начале пути. И пародировала больше слащавую западную оперную музыку, чем историю.

Да, главной жертвой оказался русский композитор — Бородин.

4

Нет никого в русской литературе, к кому бы я относилась так, как к Алексею Толстому. С такой чернотой. Я выросла в этой стране, жила и прочитала все ее книги. И никогда не посмела бы, например, слова злого сказать о Николае Островском, о загубленной его жизни. Все надо помнить, знать и понимать.Но Алексей Толстой... У меня не хватит сил написать о нем памфлет. Главный выразитель главноорлиных сталинских идей. Граф и в прошлом эмигрант, владеющий культурой и пером.

Их соединила сначала история. Ниже я приведу много цитат из него. И тогда, возможно, памфлет на себя напишет он сам.

Характерно, что когда-то, ругая Демьяна Бедного по указанию Сталина, докладчики восхваляли "Петра". Чтобы понять их коренную связь — Сталина и Алексея Толсто­го, — приведу слова писателя из "Автобиографии". Говоря о первой постановке первого варианта "Петра" на сцене театра, он пишет: "...ее спас товарищ Сталин, тогда еще. в 1929 году, давший правильную историческую установку петровской эпо­хе".

Следовательно, сталинский поворот в истории произошел в 29—30 году. Еще одно подтверждение — самое авторитетное. И еще: зная его невежество (Сталина) в русской истории, я уверена, что имя Петра и тему Петра он получил от Алексея Толстого и понял, как Петр будет полезен ему. Это Алексей Толстой назвал сталинской "правильной исторической установкой петровской эпохи". Следовательно, Сталин "спас" "Петра Первого" Алексея Толстого. После этого в 1930 году была написана первая часть, 2-я — в 1934-м году. Он стал грубо беллетризировать факты истории, возвеличивая Петра в угоду Сталину.

А потом дошел до Грозного. Вот как он сам объясняет в "Автобиографии", почему он пришел к этой теме: "Я верил в нашу победу даже в самые трудные дни октября—ноября 1941 года. И тогда в Знаменках (недалеко от г. Горького, на берегу Волги) начал драматическую повесть "Иван Грозный". Она была моим ответом на унижения, которым немцы подвергли мою родину. Я вызвал из небытия к жизни великую страстную русскую душу — Ивана Грозного, чтобы вооружить свою "рас­свирепевшую совесть".

Я не знаю никого из наших советских писателей, участвовавших в войне, кто был бы способен так вооружать свою "рассвирепевшую совесть". Созданием Ивана Грозного, положительного Малюты Скуратова и опричнины. Он не нашел в России ни одной великой страстной русской души — кроме Ивана Грозного. Надо понять, что это национализм, сливающийся с фашизмом и порожденный фашизмом. Первая часть Грозного — "Орел и орлица" появилась в феврале 1942 года, вторая, "Трудные годы" — в апреле 1943-го.

Можно вспомнить, как совестливая душа поэта Твардовского вызвала к жизни во время войны образ Василия Теркина, замечательные поэмы и стихи. Кстати, он в те годы любил Сталина и был благодарен ему за "Страну Муравию". Но какой поэтиче­ский мир чистоты и правды встает со страниц его поэзии. Мы должны об этом помнить всегда. И различать одно и другое. Не забывать о том чувстве достоинства, с которым он писал "Василия Теркина", "Дом у дороги".

А стихотворение Исаковского "Враги сожгли родную хату" — для меня оно как баллада Алексея Константиновича Толстого, всегда что-то обрывается внутри. Я говорю о вещах, рожденных именно этим временем, его настоящей тоской. И "Треблинский ад" Гроссмана, и его военная публицистика, которая печаталась на страницах "Красной звезды". А первая повесть о войне — первое произведение В. Некрасова "В окопах Сталинграда". Все они верили, что литература спасет челове­ческую жизнь от одичания и озверения, которое несла война. И обращались к самым простым и благородным чувствам людей, вызывая их к жизни.

Ядовитые стрелы, которые идут от слияния Сталина, Алексея Толстого и Ивана Грозного, пущенные в те годы в жизнь страны, мы до сих пор не в силах извлечь из живого тела. Они размножаются, как вредители, и приносят все новые и новые плоды. Вплоть до нынешней "Памяти". Вот почему так черен для меня Алексей Толстой.