Влюбленный Байрон

«Шоколадное дерево», кофейня и клуб на Пикадилли, было в те времена весьма популярным местечком, где собирался, по словам Эдварда Гиббона [14], «самый цвет моды и богатства всего британского королевства». Байрон рисует более разгульную картину: «Мы наливались кларетом и шампанским до двух часов, потом ужинали и завершали пир своего рода пуншем в духе Регентства, состоявшим из мадеры, бренди и зеленого чая. Вода в эти стены не допускалась».

Джексон — помимо того, что давал Байрону уроки бокса, — поддерживал его вечную страсть к азартной игре, купил ему пони и охотничьих собак и подбивал делать ставки на боксерских состязаниях. Другим облюбованным Байроном местечком были апартаменты мадам Каталани, примадонны оперы «Маскарад» в Ковент-Гардене, которая открывала свои гостеприимные двери для шлюх, содержанок и жигало; Байрон в письме к Хобхаузу назвал их «славным гаремом». Его увлечение проституткой Каролиной Камерон, которую он называл Далией, было столь сильным, что в течение почти недели он даже подумывал, не жениться ли на ней. Когда они приехали в Брайтон, где их поджидали его старые друзья Хобхауз, Скроуп, Нед Лонг и Уэддерберн Уэбстер, Каролина разгуливала по променаду в мужской одежде, а Байрон представлял ее незнакомцам как своего брата Гордона. Хотя Байрон был хром и всегда помнил об этом, Уэбстер вспоминает, что он мог скакать «с проворством арлекина».

Когда у него начинался «творческий запой», он, уехав в Саутвелл, мог быстро настрочить пролог или несколько сатир. В Саутвелле он садился на строжайшую диету и совершенно преображался: от него оставалась лишь тень под стать таковой отца Гамлета. Всю жизнь он страдал от излишнего веса и в письмах Хэнсону в такие периоды хвастался своим режимом — изнуряющими упражнениями и постом: «Я надеваю семь жилетов, а сверху пальто и в таком виде бегаю и играю в крикет до полного изнеможения из-за обильной потливости; ежедневно моюсь по пояс; за сутки съедаю лишь четверть фунта мяса, никаких завтраков и ужинов, ем только раз в день, не пью пива, только совсем немного вина и иногда принимаю слабительное. Можно сказать, от меня остались лишь кожа да кости».

Он баловался любовью, стихами, писанием пьес, чем он тоже прославился; и его кузина Элизабет Пигот прозвала его «Тристрам Непостоянный et L’Amoureux» [15]. Именно она заметила, что Байрон сам не знает, что будет думать и делать десять минут спустя. Его самомнение было безгранично. Когда его наставник, преподобный Томас Джонс, спросил, не вернется ли он в Кембридж, ответ был категоричен и надменен: «…У меня есть причины не оставаться в Кембридже — я не люблю его… Я никогда не считал его своею alma mater, скорее уж не очень симпатичной нянькой, на которую меня оставили против и ее, и моего желания».

После разрыва с Эдлстоном он стал более серьезно относиться к своей поэзии; улучшал и оттачивал некоторые стихи, которые были написаны за последние годы. Его подражания и переводы из Вергилия и Анакреона были в 1807 году собраны для публикации в тощий томик под названием «Часы досуга». Как он сказал Элизабет Пигот, сборник предназначался не для одобрения «гражданки Толпы», а для немногих избранных друзей. Предполагалось, что книгу издаст типограф мистер Ридж из Ньюарка, которого Байрон замучил своими указаниями; продавать ее должен был некий мистер Кросби, лондонский книготорговец, и он тоже оказался жертвой запальчивых требований Байрона. Мистера Риджа бомбардировали всякого рода поправками, дополнениями, придирчивыми обсуждениями шрифтов, иллюстраций — должны ли на них фигурировать Харроу, Ньюстед, или это будет портрет автора. А позднее Байрон вообще распорядился приостановить печать, так как решил поменять формат.

Испытывая обычные для автора треволнения, он сказал своему кембриджскому другу Уильяму Бэнксу, знатоку классической литературы, коллекционирующему предметы искусства, что не желает «избытка дежурных комплиментов», однако на самом деле он был не прочь их получить. Он писал Элизабет, что книга хорошо продается в городе и на курортах, но вяло в сельской местности из-за провинциального невежества.

Кросби оказался не только книгопродавцем и другом издателя, но и рецензентом в «Мансли литерари рекриейшнс». Он витийствовал о стихах юного и знатного автора, с завидной скромностью утверждая, что красоты поэзии Байрона «расцвели на почве гения». В том же выпуске журнала Байрон опубликовал рецензию на двухтомник стихов Вордсворта, поэта, к которому он испытывал и идеологическую и эстетическую антипатию. Его рецензия подтвердила уже высказывавшееся им ранее мнение, что «люди пера» обычно заклятые враги. Поэзия Вордсворта, признавал он, «простая и текучая», однако в ней есть сильные и подчас непреодолимые чувства, переданные чересчур обыденно.

ГЛАВА V

Теперь Байрон стал литературным кумиром. Он поселился в лондонской гостинице, его читали герцогини, его жизнь — это хроника «раутов и разгула, балов и боксерских состязаний, вдовствующих герцогинь и дам полусвета, карт и проституток, парламентских дебатов и политических подробностей, маскарадов, вина, женщин, восковых фигур и ветряных мельниц». Однако он мог бы умерить свою язвительность по отношению к лейкисту Вордсворту, если бы предвидел, сколь яростные нападки навлекут на себя «Часы досуга». Мистер Хьюсон Кларк из Эммануэль-колледжа, написавший на них рецензию для «Сатирика», с удивлением вопрошал, «что заставило Джорджа Гордона Байрона осчастливить мир этим сборником стихов»; далее он высмеял лорда, разгуливающего по Кембриджу с медведем, и обрушил целый поток оскорблений на эту «пьяную каргу», его матушку.

Однако «совершенно уничтожила» его заметка в «Эдинбургском обозрении», самом влиятельном журнале того времени. Анонимным рецензентом был Генри Брум, позднее — барон Брум, ставший лордом-канцлером. Брум резко критиковал Байрона за упоминание о своем незрелом возрасте и о происхождении, за лицемерную просьбу к читателям проявить снисхождение к отсутствию таланта и самобытности. Далее он изложил необходимые условия для произведения искусства: «Мы умоляем его поверить, что для создания стихотворения необходима определенная доля живости и воображения и что стихотворение, чтоб его читали в наши дни, должно содержать хоть одну мысль, или хоть в чем-то отличаться от идей его предшественников, или иметь оригинальную форму». В заключение Брум утверждал, как выяснилось, ошибочно, что литературный мир никогда более не услышит имени Байрона.

Байрон был сокрушен, клялся, что с поэзией покончено навсегда, его хрупкое здание славы в среде герцогинь было разрушено. В стихотворении «Стансы для Джесси», которое было обращено к Эдлстону, он писал о «безжалостном кинжале судьбы», убившем любовников; теперь же он испытал удар безжалостного кинжала критиков, изливающих свой сплин и срывающих свою зависть в смертоносном педантизме по единственной причине — они никогда не смогут стать такими, как он.

В 1808 году Байрон переехал в Ньюстед, расторгнув аренду с лордом Греем де Рутином, который привел дом в состояние разрухи: стекла выбиты, лес в еще более печальном состоянии, поскольку кролики и зайцы, которых лорд расплодил для охоты, уничтожили всю листву и молодые побеги. Не обращая внимания на долги, Байрон выписал каменщиков, плотников, стекольщиков, драпировщиков, чтобы родовое гнездо засверкало, как в былые времена. Его тянуло к помпезности: драпировки, рюши, кисти, балдахины, позолоченное ложе под пологом, диадемы… В соответствии с его увлечением макабром он распорядился черепа, найденные в крипте аббатства, оправить в серебро и использовать как чаши.

«А было время, жалкий лиры звук не находил себе покорных слуг» [16]. Он пригласил друзей из Харроу и Кембриджа повеселиться вместе с ним. Были завербованы и местные путаны в полном обмундировании за исключением головных уборов, которые разрешили не надевать. Миссис Байрон он приезжать запретил, ибо, по его выражению, ее визит был бы «неуместен и вреден для обеих сторон».