Вожделенное отечество

Важной вещью была ещё повестка. Если её приносили домой — ни в коем случае не надо было брать. А если взял — внимательно изучить: все ли там в порядке. И если не проставлено время визита, номер комнаты, фамилия вызывающего и, главное, — повод, по которому вызывают,"— ни в коем случае не ходить. Чекисты часто забывали поставить подпись и печать, что также делало повестку недействительной.

Телефонных разговоров с ними — избегать. И особенно — неформальных контактов, к которым они почему-то были особенно склонны: предлагали встретиться на почтамте, в кафе — для дружеской беседы. Некоторые простофили на это клевали, в надежде на благоприятный исход. Да и лёгкая угрозка сквозила в голосе какого-нибудь Геннадия Николаевича, как они себя обычно рекомендовали по телефону: лучше мы уж так, непринуждённо — да и дело пустячное, — словом, встретимся — поговорим. Вот этого делать было ни в коем случае нельзя: беседа непременно записывалась на карманный диктофон. И хотя это были не более чем агентурные данные (как и телефонные прослушки, откуда чекисты черпали богатейшую информацию о былом и думах московской религиозной интеллигенции), которые пришить к делу было нельзя, но использовать в допросах обвиняемого — можно. (Какой-нибудь ничего не значащий факт: с кем пил пиво в Дзинтари; — и, многозначительно: "Нам не только это известно. Так что колись, брат, а то хуже будет".) А вот собственные показания замороченного всезнанием властей диссидента к делу пришить было можно. А там — суд, срок и повышение Геннадия Николаевича в должности.

Не все были такими грамотными, как диссидентский юрист. Властей боялись. Надеялись на добрые взаимоотношения, не понимая: человек на работе, он — охотник, а ты — жертва. Единственный разумный выход — не входить в контакт. А уж если привезли в наручниках — требовать протокола. И не подписывать, если что-то в нем не так. А не подписанный тобой протокол ни один прокурор у следователя не примет — швырнёт да ещё скажет, чтобы задницу им подтёр: нет подписи — значит, филькина грамота, а не следственный документ. Время-то было уже не сталинское, система-то уже трещину дала.

Помню, как попался на крючок чекистской задушевности Женя-католик (не трудись, Геннадий: имена изменены). Уж сколько раз я ему говорил: не ходи, не встречайся с дядей-сыщиком в курилке библиотеки. Пошёл. И раз, и два. На его показаниях, в основном, было построено потом обвинение, по которому посадили (не в тюрьму — статью не подобрали, а в дурдом) наивно и крепко верующего лидера молодых московских христиан.

У меня за годы советской власти выработалась хорошая привычка — как можно меньше знать: чтобы случайно под пытками не выдать. По телефону не болтать. И не разбрасывать бумажек.

Мой друг, будучи спрашиваемым о будущем, которое нас ждёт, отвечал с присущим ему реализмом: "Три по пять", — что означало: пять лет тюрьмы, пять — лагерей и пять — по рогам (то есть — ссылки с поражением в правах).

Коля Ахохов, напуганный предчувствием обыска, собрал все свои богословские рукописи и христианский самиздат в два больших чемодана и вышел на улицу ловить такси. Погрузился — тут подсели с боков ещё два пассажира и отвезли его прямо на Лубянку. Он выдал всех. Я встретил его через пару лет на выставке авангардистов. Он был весь седой — в свои тридцать с чем-то лет.

Ещё одного парня — организатора молитвенных групп — долго не могли поймать: не давался в руки. Тогда посадили за хранение и распространение антисоветской литературы (нашли при обыске "Архипелаг"). Сидел он где-то в Средней Азии, и там, в лагере, с ним каждый день беседовал марксист-политработник. Сошлись на христианском социализме. И подбил талантливый контрпропагандист тосковавшего по жене и детям узника, уговорил — выступить по радио. Тот выступил, покаялся, назвал какие-то имена и вышел на свободу. А через несколько месяцев выпустили из тюрем и лагерей всех диссидентов вообще — раскаянных и нераскаянных, просивших о помиловании и не просивших: время пришло горбачевское...

Протокол вести тётенька не захотела, а предложила написать на Котю Дудукина характеристику. Директор школы нерешительно взглянул на меня.

— А каков юридический статус этого документа? — поинтересовался я. — Это что — свидетельские показания?

— Нет.

— А что тогда? Донос?

— Вот что, — сказала следовательница. — Вы мне устраиваете перекрёстный допрос. Выйдите, пожалуйста.

Я вышел и минут сорок читал на подоконнике (что я читал? кажется, Набокова — "Bend Sinister"), а потом услышал из распахнутой двери соседнего кабинета раздражённый бас начальника:

— Как не хотят? Их ученик бил дубинкой милиционера... Да покажите им видеофильм!

Фильм мы смотрели все вместе. И, увидев на экране балбеса Котю, который, надев трофейный шлем и идиотически улыбаясь, размахивал отнятой у какого-то милиционера дубинкой, поняли, что школьной характеристики не миновать. Написали так называемую "объективку": что учится средне, увлекается поэзией...

"Никогда, ни в одном сне лет десять-пятнадцать назад мне не могло бы присниться, что я буду на следствии отмазывать коммуниста", — подумал я, когда мы вышли в ослепительно сияющий, чуть затенённый казённым зданием переулок.

А друг мне вечером сказал:

— Да все они — одна шайка.

POINT OF VIEW

Я сказал президенту Наполеоновского общества Олегу Соколову, что, по-моему, Бонапарт был просто-напросто разбойником. И пояснил свою позицию:

— Если человек не исследует явления природы, не пишет книги, не изготавливает скрипки, а рубит головы, меня это почему-то раздражает.

ТОРЖЕСТВО ПРАВОСЛАВИЯ

— Я глупа, — сказала Ирина. — Что-нибудь не то скажу католикам или протестантам — ещё обижу.

Это очень понравилось архиерею: и то, что она против католиков и протестантов, и — в особенности — что глупа.

Возможно, он спросил её и о Мене.

— А, этот, еврей-то? — небось переспросила Ирина.

Вопрос о её игуменстве был решён бесповоротно. И о вечном покровительстве Московской Патриархии.

Раньше так принимали в партию.

Впрочем, и в игуменство поставляли так же точно.

СЕРОГЛАЗЫЙ ОТШЕЛЬНИК

"Ах, если б знала, из какого сора растут стихи, не ведая стыда".

Сероглазый отшельник не ведал стыда — он, поставивший эти строки Ахматовой эпиграфом к своим стихам.

Ах, Анна Андреевна! Вот он — сероглазый отшельник — действительно не ведал греха.

И, ощущая эту нехватку как лишенность, он стремился хотя бы раз в жизни испытать не ведомое ему чувство. Но ни свальный грех в общине, ни монастырские мужские игрища не дали ничего — стыд не приходил...

АЭРОПОРТ

Люди в пёстрых и толстых халатах говорили на каком-то своём языке, напоминающем русский мат. Словно подтвердилась гипотеза об азиатском происхождении сквернословия.

БРЕМЯ БЕЛЫХ

— Русские научили их мочиться стоя, носить штаны и многим другим полезным вещам. А что получили взамен? Нож в спину, как и полагается в таких случаях.

— Люди не любят благодеяний. Это их унижает. Они предпочитают подарки.

— Построили там дороги, города, завезли им все — от грузовиков до медицинского оборудования. А они все равно живут кланами, родами.

— Люди, облагодетельствованные вами, жестоко отомстят вам за ваши добрые дела.

— Завезли туда оружие, в том числе и атомное...

— Как было не плюнуть в душу таким благодетелям ?

— Зачем было просвещать дикие племена — например, создавать для них университет? Они жили в степях, пасли стада и были по-своему счастливы. И жили бы так ещё тысячи лет. Царизм в их жизнь не вмешивался. Да и международную ссылку-тюрьму устроил из этой земли Сталин.